В море погасли огни

На тральщиках больше, чем на других кораблях, моряков торгового флота. Это люди пожилые, вволю хлебнувшие морской скитальческой жизни. Здоровье не ахти какое, да и нервы подрасшатались в переходах по минным полям. Им бы надо отоспаться, отдохнуть, но обстановка не позволяет. Надо опять идти на Ханко, нельзя же оставлять ослабленный гарнизон зимовать в далеком тылу противника.

Экипажам тральщиков говорят:

— Сходите последний раз на Ханко — будете отдыхать всю зиму.

Невезучие

Есть люди, о которых говорят, что они невезучие, с ними опасно плавать — обязательно что-либо случится.

В отряде траления застрял в резерве старший политрук. Кто-то из его приятелей в шутку пустил слух, что стоит Никифорову появиться на тральщике, как корабль в скором времени взлетает на воздух. Некоторые это восприняли всерьез. Командиры тральщиков, услышав, что к ним хотят прислать Никифорова, бегут к военкому отряда Корнилову и просят:

— Выручи, пожалуйста. Пусть пришлют любого другого, только не Никифорова. Сразу дух команды подорвете. Он невезучий.

— Ну что с ними делать? — спросил как-то у меня Корнилов. — Не должен я поддерживать суеверных. И в то же время понимаю командиров. Такое назначение определенно вызовет уныние среди матросов, в поход пойдут как обреченные. А комиссары у нас для другой цели — должны поднимать боевой дух.

— А вы пустите слух, что он везучий, — посоветовал я. — Ведь другие в этих же обстоятельствах гибли, а он остался жив.

Мой путь однажды пересекся с путем Никифорова. Он был замполитом на тральщике «Бугель», который в памятное для меня туманное утро прямо под носом «Полярной звезды» затралил немецкую мину и уничтожил. Если бы «Бугель» не сумел ее подцепить, то от «матки» подводных лодок остались бы одни щепки да клочья. Наши трюмы были начинены торпедами. Тральщик нас спас, но сам через несколько недель подорвался.

Об этом случае Никифоров рассказывал посмеиваясь:

— Я прошел на корму выкурить папиросу. Затянулся раза два, и вдруг так толкнуло в ноги, что я взлетел выше брызг, взметнувшихся от взрыва, перекувырнулся и в воду вошел головой. Всплываю — вокруг темно. Надо мной не то крыша, не то какое-то помещение. Что за чертовщина? Барахтаюсь. Вдруг вижу — светится щель. Я к ней. Голова пролезает, а туловище не очень. Пришлось продираться в дыру с острыми, рваными краями. Все брюки на себе разодрал. Едва вырвался из железных когтей, как попал в образовавшуюся воронку: закружило и на такую глубину затянуло, что я рывками гребу, гребу, а конца нет… У меня уж и в висках стучит, грудь распирает… Вот-вот разорвет или глотну воды. Сознание стал терять… И тут меня вынесло на поверхность…

Кругом плеск, стоны, крики, а я отдышаться не могу. Подплывает ко мне начхим и кричит: «Василий Никифорович, вы что — ранены?» А я и сам не знаю. Ощупал ноги — целы, только на бедре саднит. Вдруг в боку кольнуло. «Ну, думаю, беда — кишки вывалились». Хватаюсь за живот, а он упругий, мышцы смог напружинить. Потрогал лицо — нос и подбородок на месте. На радостях подобрал я два буя и поплыл с ними спасать тонущих…

Его, оказывается, накрыло кормой, так как корабль от взрыва переломился пополам. Хорошо, что в днище оказалась рваная дыра. Никифоров через нее и выбрался наружу. Спасти удалось только половину команды. Все, кто был в нижних отсеках, погибли.

— Не верьте травилам, что тринадцатое число, да еще в понедельник, несчастливое. Суеверная чепуха! — уверял, посмеиваясь, Никифоров. — У меня все перемены и несчастья связаны с другим числом: двадцать четвертого марта я пришел на «Бугель», двадцать четвертого августа тонул на нем, из госпиталя выписали двадцать четвертого сентября, а на «Патроне» подорвался двадцать четвертого октября. Для меня это число памятное, только не могу установить везучее оно или наоборот.

Второй раз Никифоров тонул в такой холод, что люди через десять пятнадцать минут плаванья в холодной воде превращались в мертвые поплавки. Они не шли на дно только потому, что на поверхности их держали капковые бушлаты. Никифоров был выловлен последним. От холода так свело челюсти, что он не мог вымолвить слова. Пришлось черенком ложки разжимать рот, чтобы вылить в него стакан водки.

Переодевшись в сухое, Никифоров завалился спать. Утром он встал с койки таким, словно и не плавал в ледяном месиве и не превращался в сосульку. Даже головной боли он не почувствовал, лишь лихорадка обметала губы.

Здоровяку Никифорову, конечно, везет. После всех передряг старший политрук краснощек, бодр, не жалуется ни на расстройство нервной системы, ни на бессонницу. И смеется громче других, чем коробит слух моряков, оставшихся без кораблей.

— Ему бы не смеяться, а всплакнуть надо, — сказал один из них. — Это все отзовется, пусть не радуется.

Но Никифоров не унывает. Он получает назначение на лучший тральщик отряда — БТЩ-205. Как его встретят на корабле?

Самое важное, что он жив, не утерял боевого духа и полон энергии.

Вот другому балтийцу — капитан-лейтенанту Дьякову — потрясающе не везет.