В море погасли огни

— Раненый? — спросила дежурная санитарка, подняв фонарик.

— Да нет, вроде бы целый, — ответила моя помощница. — На канале с товарищем моряком подобрали… боялись — замерзнет.

— Целых не берем, — твердым голосом отрезала санитарка и, перестав светить, пошла к своему столику. — Забирайте обратно.

— А нам забирать его некуда, он незнакомый, — ответила пришедшая со мной женщина и пошла к выходу.

Я тоже подумал: «Куда же девать? Пусть в вестибюле отдохнет, все же не на снегу, а в доме». И, не обращая внимания на крики санитарки, вышел.

На лестнице нашего «недоскреба» было темно. Держась одной рукой за перила, я медленно поднимался. На площадке третьего этажа мои ноги наткнулись на препятствие. Я зажег спичку и увидел лежащую навзничь с раскинутыми руками дворничиху. Глаза у нее были открыты, зубы оскалены. Она, видимо, лежала здесь с утра, так как успела окоченеть.

В мирное время, неожиданно наткнувшись в темноте на труп, я, наверное, в ужасе бы вскрикнул и принялся сзывать людей, а теперь — огляделся, спокойно перешагнул и стал подниматься выше.

В темном и длинном коридоре пятого этажа я долго шарил руками по стене, пока нащупал свою дверь. Звонок не работал. На стук откликнулась теща, но она не решалась открывать запоры, потому что не узнала моего голоса. Это проделала более храбрая, почти гвардейского роста бывшая няня. Она теперь работала дворничихой в нашем доме.

В прихожей светила крохотная лампочка — изобретение блокадников. Она не коптила, так как имела стекло, сделанное из мензурки, и мало сжигала керосина.

Теща, няня и сестра жены с ребенком ютились на кухне, где топилась плита, распространявшая тепло. Топливом служили щепки и слежавшиеся в старых сараях высушенные опилки.

На плите фырчал закипавший чайник. Я принес немного сахару и две банки витаминов «С», подаренных ханковцами. Угощать меня было нечем. Хозяйки устроили чаепитие. Витамином заправили кипяток, а сахар накололи крошечными кусочками.

Заложив за щеку осколочки сахара, я с удовольствием потягивал небольшими глотками красноватый чай из блюдечка и слушал невеселые рассказы.

Уже две недели население не получает по карточкам никаких продуктов, кроме хлеба. Но и хлеб похож на замазку, — в нем малая толика ржаной муки, а больше всяких примесей.

Все съедобное и полусъедобное пущено в пищу. Хозяйки пекут лепешки из картофельных очистков, жмыхов, костяной муки и… вымоченной горчицы. Варят казеин, сыромятные ремни, невыделанные кожи и засохшие кишки, завалявшиеся на складах. Приготовляют салаты из молодых побегов сосны, елей и листьев домашних фикусов.

Детгизовцы варят похлебку из клейстера, запасенного типографией для корешков и обложек книг.

Ленинградцы живут в не отапливаемых квартирах с замерзшими уборными и водопроводами. На весь город где-то на Васильевском острове действует одна баня. Но разве до нее мог кто добраться! Да и мыла нет. Наши моются в лохани на кухне.

Мертвых много. Хоронить некому. Говорят, что могилы на кладбище роют уже не лопатами, а экскаваторами да взрывчаткой и укладывают мертвецов штабелями.

Хуже всего с детьми. Для них не хватает цельного молока, которое поступает из пригородных совхозов лишь в детские ясли. А молоко консервированное и в порошке выдается редко и в таких дозах, что хватает на два-три дня.

У племянника непомерно большая голова и крошечное тельце. Он похож на беззубого старенького гномика. В глазах недетское страдание и тоска. Я принес сбереженные во время ужина две печенины. Юрик, дрожа от нетерпения, схватил их, зажал в сморщенных, почти по-цыплячьи худеньких лапках и начал жадно глодать голыми деснами.

Бабушка, жалостливо глядя на него, с печалью сказала:

— Не жилец он на этом свете. Как тут расти, когда ни молока, ни солнца не видит? На улицу мало выносим. То обстрел, то холодно. Да и сил нет. Живем точно в пещере — в полутьме да закутанные.

Редакторский семинар длился два дня. Инструктор отдела печати Пубалта батальонный комиссар Мишулис — белоголовый, подслеповатый альбинос критиковал нас за нечеткие политические формулировки и слабые полосы газет. Со скрупулезностью придирчивого корректора Мишулис наловил множество «блох» и выговаривал за них скучным менторским тоном, не вникая в условия, при которых готовились газеты. Кроме раздражения и неприязни, он иных эмоций у нас не вызвал, так как советы его годились лишь для мирного времени, когда при хорошем свете можно разглядеть опечатки в оттисках и стол не дрожит от взрывов.

Вторым выступал мой бывший начальник — полковой комиссар Бобков. Он теперь в разведгруппе флота. Докладывая о положении дел на фронте, Бобков предупредил:

— Прошу никому не пересказывать то, что я вам доложу. Разведчик, как аптекарь, не чувствует специфических запахов. Могу проговориться. Мне уже влетело за одну информацию от Жданова, так что не подводите.