В море погасли огни

Весь заводской транспорт выбыл из строя. Тяжелые детали машин, моторы и погнутые винты моряки перевозят на санках. Лыжники ходят на залив с топорами и ломами и вырубают прибитый к Котлину плавник. Бревна идут на привальные брусья, доски на обшивку, а обломки — на топливо.

На кораблях установлены камельки, а в цехах — жаровни. Но к металлу голой рукой не притронуться, вмиг пристынет так, что оставишь на нем лепестки содранной кожи. Масло затвердевает. Обыкновенные гайки никаким усилиям не поддаются, мороз их словно приваривает.

1 февраля. На весь политотдел у нас лишь две комнаты с уцелевшими стеклами. Здесь днем можно вычитать газету и разобрать трудные почерки корреспондентов. Но чаще приходится работать при коптилке. Тогда тебе кажется, что ты живешь в заточении и не скоро вновь увидишь дневной свет и солнце.

Вечером, прослушав последние известия по радио, осторожно бредешь с коптилкой по коридору. Еще остались привычки мирного времени: на ночь чистить зубы и мыться. Потом при коптилке укладываешься спать, покрываясь одеялом и шинелью. Пистолет держишь под подушкой. Ночью бывают тревоги: гитлеровцы то и дело появляются на льду. Не раз уже были перестрелки.

Блокада помогает людям найти свое призвание. В нашем медпункте служит невысокий черноволосый врач — стоматолог. Он мастерски рвет зубы, а лечить их не любит. За бормашиной стоит с тоской в глазах. Видимо, поэтому к нему мало кто ходит. Чтобы врач не бездельничал, на него возложили все заботы по кают-компании. И тут вдруг у стоматолога прорезался талант. Он виртуозно занимается дележкой хлеба: скальпелем нарезает по-аптекарски точные порции. Как ни взвешивай — не придерешься. Его тянет на хозяйственную работу, а начальство противится, не отпускает. Гибнет яркий талант.

В Ленинграде побывал начальник кронштадтского Дома флота Захар Авербух. Прежде он был директором ленинградского Дома писателей, поэтому я к нему часто захаживаю. Вернулся Захар не похожим на себя: потемнел и словно опух, под глазами фиолетовые мешки. Он лежит на койке в одежде и едва шевелит языком.

Оказывается, он все время по крохам копил хлеб, сушил его на батарее парового отопления, чтобы отправить родным. На дорогу выпросил у интендантов сухой паек на пять суток. В нем был горох и корейка. И вот все это у Захара украли на Литейном проспекте. Он только на три минуты отлучился. Бегом вернулся к машине и… мешка в кузове не нашел.

Огорченный и голодный, он едва приплелся домой. Там его встретила горестная весть: две недели назад умер отец жены и до сих пор не похоронен. Захар ждал слез и причитаний, а теща, словно радуясь, сообщила:

— Мы его нарочно не хороним, держим в холодной комнате и никому не говорим. Иначе отнимут карточки. А мы по ним получаем хлеб и продукты.

Чтобы не голодать в Ленинграде, Захар вернулся раньше срока. Здесь его хоть супом покормят.

Досрочно вернулся с Васильевского острова и старшина портновской мастерской. Получив увольнительную на трое суток, он с трудом добрался до Ленинграда, а дома нашел жену и дочку мертвыми. Они лежали в одной постели, закутанные в пальто и одеяла. Волосы и ресницы у обеих заиндевели. Ни хлеба, ни карточек он не нашел. Видно, жена их потеряла и обе умерли от голода.

Много сейчас таких трагедий в нашем городе, поэтому суды беспощадны к расхитителям продуктов. Нашего Белозерова, интенданта Ломова и толстомордого кладовщика, которые припрятали в барже незаприходованные продукты и понемногу растаскивали их, трибунал приговорил к расстрелу, а сообщников отправили в штрафной батальон.

4 февраля. Вчера начпо Ильин, как бы сожалея, сказал:

— На совещании писателей вам не удастся побывать. Нет попутного транспорта, а пешком я вас не отпущу. Еще, чего доброго, свалитесь.

Я понимал, что Ильина не столько заботило мое здоровье, сколько выпуск листовок, посвященных ремонту кораблей. Скоро ведь доклад на Военном совете. А мне очень хотелось побывать на совещании, и я тайно по телефону Дома флота позвонил Всеволоду Вишневскому в Ленинград. Тот пообещал «нажать» на наш политотдел и свое обещание выполнил. Часа через два пришла телефонограмма из Пубалта, в которой Ильину предписывалось обеспечить мой приезд на совещание. Начпо вызвал меня к себе.

— Подготовьте к печати газету и отправляйтесь в Ленинград, — тоном, не терпящим возражений, приказал он.

— А как с транспортом? — спросил я.

— У нас машин нет. Идите к контрольно-пропускному пункту — может, устроитесь на попутную.

— А если ее не будет?

— Отправляйтесь как хотите, хоть пешком, — уже раздраженно ответил Ильин. — Но завтра должны быть в Ленинграде. Ясно?

От начпо я отправился в Дом флота и неожиданно попал под артиллерийский обстрел. Один из снарядов разорвался впереди, метрах в пятнадцати от меня. От тупого удара по голове я невольно свалился на колени и ослеп.

Дотронувшись до левого глаза, я почувствовал липкую влагу. «Кровь! Неужели выбило глаз?» От одной только мысли бросило в озноб.

Прижав носовой платок к глазу, я бегом кинулся к Дому флота. Там мне оказали первую помощь.

Фельдшер, промывавший рану на лбу, сказал: