В морях твои дороги

— Выходит, мы — их преемники. Не подведем! — сказал Фрол так, будто отец и Русьев могли его слышать…

* * *

В тот же день нам выдали папиросы и спички. Фрол держал их на ладони с комическим видом. В Нахимовском Протасов отбирал у нас папиросы, и адмирал нас отчитывал за курение. Теперь оно было узаконено. В умывальной Фрол щелчком по коробке вытолкнул папиросу и с наслаждением затянулся:

— Кури, Кит, нынче можно!

— Ты же знаешь, я не умею.

— Учись!

Неопытные курильщики вокруг кашляли и плевались.

Подошел Юра.

— Не хочешь, Кит, курить, не учись; отдай папиросы курящим.

Я отдал свой «Беломор» Фролу. Вбежал Алехин.

— Братцы! Денежное довольствие получать! Живо!

В канцелярии казначей в роговых очках вручил каждому новенькие хрустящие бумажки — «содержание» за два месяца.

Фрол восхищенно рассматривал деньги, будто они с неба свалились.

Алехин появился с кульками конфет и печенья. Ну и нюх! В бесконечных, запутанных коридорах он сумел отыскать продуктовый» ларек! У ларька тотчас установилась веселая очередь.

Вечером выдали палаши — прямые сабли в кожаных ножнах. Фрол примерял долгожданный палаш, не скрывая своего удовольствия.

Выдали и новые ленточки с золотой надписью «Высшее военно-морское училище», но интендант потребовал сдать взамен старые.

— Нахимовские? Сдать? Ни за что! — возмутился Фрол.

— Но ведь они — предмет вещевого довольствия, — пытался возразить интендант.

— Ну, нет, наши ленточки — не предмет вещевого довольствия! На них что написано? «Нахимовское училище»… Они нам дороги, они — наша святыня и гордость, и сдавать их мы не согласны! Идем к начальнику курса!

Вершинин, выслушав нас, улыбнулся:

— Я все улажу. Ленточки можете оставить себе.

В кубрик летели мы, как на крыльях.

* * *

Перед сном в кубрике Фрол развернулся вовсю. От него все были в полном восторге: новичок Бубенцов, харьковский радиотехник, побывавший в Одессе и там полюбивший море, смотрел на Фрола с обожанием; Борис был счастлив, что Фрол, имевший благие намерения подбодрить новичков, вдруг увлекся и нагнал на них страху рассказами о штормах и магнитных минах. Фрол старался расшевелить Зубова и Пылаева, заставить их поведать о своих подвигах. Но Зубов отвечал, что рассказывать ему, собственно, нечего, потому что он всю войну занимался тралением, а Пылаев — котельный машинист, «ничего толком не видел, пропадая в котельном». Когда же Фрол рассказал, как он «попадал в вилку», маленький чернявый Серегин сказал:

— Ну, я вижу, ты бывалый моряк. Мне есть у тебя чему поучиться. Поможешь?

— Помогу.

— По рукам?

— По рукам.

И Фрол ударил с Серегиным по рукам, закрепив соглашение.

— Я-то ведь еще в прошлом году, — сообщил Серегин, — хотел ехать держать экзамены, да отец заупрямился. «Не пустишь, — говорю, — все равно убегу». — «Я тебе убегу!» — пригрозил батя, даже ремень потянул со штанов. А недавно приезжает домой из командировки и совсем по-иному: «Ну, что ж, Митяй, поезжай».

— А кто твой отец? — спросил я.

— Начальник строительства в Курске.

— Ну, так Живцова и благодари — это он твоего отца сагитировал!

И я рассказал о том, как «сагитировал» Фрол «папашу».

В эту ночь я спал крепко, без всяких снов.

Глава четвертая ЛАГЕРЬ

Промозглым, пасмурным утром мы ехали в лагерь. Из лохматых туч накрапывал мелкий дождь. Мокрый асфальт убегал под колеса машины. За вымокшими соснами виднелось море, покрытое рябью. Море! Пусть оно тусклое, серое, пусть оно называется «Маркизовой лужей», но оно все же море… Лагерь Нахимовского училища был в горах, и воду можно было найти только в рукомойнике; мы учились гребле в шлюпке, ерзавшей по песку. Здесь же лагерь был расположен в лесу, возле старого, забытого форта. Форт, занесенный песком, смотрел на залив пустыми глазницами казематов. Это было романтично и таинственно! Не беда, что у стен форта воды по колено, и чтобы добраться до глубокого места, надо пройти по отмели целый километр!

— А что, Кит, тут, пожалуй, и подземные ходы есть? — заинтересовался Фрол. — Давай-ка, пойдем поищем…

Мы двинулись вдоль стены. Сразу за фортом были врыты в мокрый песок два надолба и валялся ком колючей заржавленной проволоки. Чуть подальше, в камышах, сохранился холмик, почти занесенный песком; на нем лежала помятая каска, и чья-то заботливая рука выложила звезду из стреляных гильз.

— Могила бойца, — сказал Ростислав Крамской, снимая свою бескозырку.

— Мичман кличет, пойдемте, друзья, — прервал молчание Игнат.

Мы пошли разгружать машины. Потом резали в лесу дерн, таскали его на носилках (ну, и тяжел же он был!), вбивали колья, натягивали брезент. К вечеру вырос лагерь.

В палатке было так холодно, что Фрол перебрался ко мне на койку. Вдвоем было тесно; отлежав один бок, Фрол командовал:

— Поворот через фордевинд!

И мы дружно переворачивались. Не предупреди он меня — я очутился бы на земле!

Согревшись, мы крепко заснули. Во сне мой катер напоролся на что-то; я отчаянно старался выплыть; тянуло вниз, все глубже, в ужасающий холод… В ушах гудело. И вдруг я проснулся голый, замерзший — Фрол натянул на себя оба одеяла! Горн возвещал подъем.