В Москве полночь

В Москве, конечно, знали, что часть валюты, заработанной в боях, забирает себе командарм, что у него мерседес, подаренный экс-президентом одной из кавказских республик, что он замешан в торговле оружием и горючим. Знали, но молодой генерал «цекамольского» призыва по-прежнему оставался на посту, попирая писаные и неписаные законы, дискредитируя российскую армию, которая, как ни крути, грубо вмешивалась во внутренние дела молодых государств Закавказья.

В одном из танковых полков офицерское собрание вынесло командующему Отдельной армией вотум недоверия, после чего всех офицеров вместе с семьями выбросили из квартир в небольшом городке, где дислоцировался полк. Теперь танкисты готовились к самовольному маршу-прорыву в Россию, и не ушли до сих пор только потому, что командарм пообещал разбомбить «изменников», едва хоть один танк выдвинется из расположения полка.

Вот такая репутация была у человека, на встречу с которым приехал Федосеев. Крепко сбитый, в полевой форме, бритоголовый и оттого похожий на Блюхера, командарм сидел на углу огромного стола министра обороны Шаоны и лениво покачивал ногой в грубом грязном ботинке. Рядом толпилось около десятка офицеров — свита. Командарм дернулся было навстречу Федосееву, но тот даже руки не подал, лишь отрывисто кивнул.

— Так, вы все! — повернулся Федосеев к свите командарма. — Погуляйте пока, ребята…

Свита перестала гудеть. Офицеры посмотрели на Ткачева. Тот пожал плечами и движением бровей отпустил гвардию. Ткачева, чувствовалось, заметно обескуражило прохладное приветствие московского начальника. Однако позы не сменил.

— Слышал, вас тут в заложники захватили, товарищ генерал-лейтенант? — спросил командарм после неловкого молчания.

— А ты, конечно, лично прибежал меня спасать? — ухмыльнулся Федосеев с некоторой брезгливостью.

— Если вовремя узнал бы — прибежал бы, — сверкнул крупными белыми зубами Ткачев. — Я ведь отвечаю за порядок на своей территории перед вышестоящими товарищами.

Федосеев побагровел, и Седлецкий решил, что генерал сейчас наорет на командующего Отдельной армией, как на последнего мальчишку. Однако Федосеев сдержался, посмотрел на свет стакан, набулькал из графина воды и залпом выпил. Напряженная тишина повисла в изукрашенном картами кабинете министра обороны — тщедушного, черноусого, похожего на каленый гвоздь, полковника. Еще вчера он был капитаном союзных погранвойск, командовал заставой на Пяндже. А министром в новой Шаоне стал потому, что доводился двоюродным братом премьеру.

Капитан, стремительно превратившийся в полковника и министра, еще не растерял чувства робости перед генералами, этими олимпийскими жителями, запросто свалившимися в его кабинет.

— Может, подать чаю, господа? — неуверенно спросил он, наблюдая, как Федосеев опять примеряется к графину.

И сам обрадовался возможности хоть чем-то себя занять: засуетился, расставляя чайный сервиз, принялся вскрывать банку с халвой, замахал на дылдоватого и ленивого порученца.

— Давай чаю, — согласился Ткачев. — И прикажи поискать рафинаду. Я вприкуску люблю. Давай, распорядись!

Министр бочком выскочил из кабинета.

— Рассказывай, как живешь-можешь, — потребовал Федосеев, по-хозяйски садясь в министерское кресло.

— А что рассказывать? — вздохнул Ткачев. — Или вам мало докладывают? Стукачей у меня в штабе хватает. Вот, полюбуйтесь… Тут сплетни и откровенное вранье, которое могло выйти только из моего штаба.

Он достал из нагрудного кармана истертую на сгибах газету и развернул, словно салфетку перед ужином. С первой полосы, насупив брови, смотрел он сам, командарм Ткачев, а под портретом аршинными буквами было набрано: «Гибель Отдельной армии».

— Уже похоронили… доброжелатели, — помахал газетой командарм. — А я — вот он! Так что рано меня хоронят.

Лишь теперь Ткачев присмотрелся к Седлецкому:

— Ты тоже из Минобороны? Сдается, мы встречались. В Генштабе, году так в восемьдесят седьмом? Нет?

— Вполне возможно, генерал, — кивнул Седлецкий. — Как эксперт, я иногда читаю лекции для работников Генштаба.

Этим и брал Ткачев: молодой хваткой, хорошей памятью, показной открытостью. Комсомольской демократичностью…

— Не сочти за труд, дружок, — продолжал командарм, сворачивая и пряча газету. — Зайди в редакцию и скажи там: приеду — ноги повыдергиваю. Главному редактору первому.

— Передам, — пообещал Седлецкий.

— Господь с тобой, Ткачев! — укоризненно сказал Федосеев. — Совсем ты в горах озверел — такие казни… Нехорошо. Статью, между прочим, я два раза прочитал. И два раза не мог понять: это правда или брехня, что русских офицеров тут берут заложниками и освобождают только под горючее и патроны?

— Бывает, — сказал командарм неохотно. — Война идет, дорогие товарищи, война! Самая настоящая.

— Может, меня отдадим в заложники дивизии Лопатина, а? — угрюмо предложил Федосеев. — У Лопатина как раз патронов не хватает. А ты меня и выкупишь. Я ж генерал — минимум на пару обойм к каждому стволу потяну…

— Шутите, товарищ генерал-лейтенант, — поморщился Ткачев.