В Москву!

— Ты мне объясни, как это? Двадцать пять лет, карточка с безлимитным счетом, красавец, орел, ягуар под жопой. Живет, блядь, в центре мира — хочешь во Флориду лети, хочешь в Калифорнию лети, хочешь в Нью-Йорке у себя отрывайся. Под Аннаполисом стоит моя лодка с круглосуточным экипажем, самолет мой можно взять. Вилла моя на Кейп-Коде — десять гектаров, сады, круглогодичный персонал, как в отеле! Это какие там можно тусовки устраивать! Это как можно жить! Но ведь он никуда не ездит, ничем не пользуется, денег не тратит, ничего не хочет! Он сидит целыми днями в квартире, со своей престарелой негрой и смотрит телевизор!

— А сколько ей лет?

— Кому?

— Негритянке.

— Тридцать два! Тридцать два года! Да она для меня уже старая, не то что для него! А он хочет на ней жениться! Он хочет, чтобы у меня были черномазые внуки! Я же этого не переживу! Хоть раз бы мне позвонили мои адвокаты и сказали — Жора, у вас трабл, у вас сын нажрался в «Распутине» водки, накурился дури и разгромил подпольный бордель. Да я бы танцевал от радости! Я бы понял, что нормальный пацан у меня вырос. Я приезжаю к нему раз в три месяца и говорю: сынок, пойдем пива напьемся, в клуб куда-нибудь забуримся. А он говорит: я не могу, у нас с моей негрой в шесть часов по плану пробежка по парку!!! И я спрашиваю — для кого я это всю жизнь делал, пахал? Зачем? У меня пропало целеполагание. Мне это все уже не нужно, я все это видел и больше не хочу. Я вообще могу купить себе остров на Сишелах, построить там дом и сидеть загорать, кушать свежую барракуду. Ты знаешь, как я люблю барракуду? Очень люблю! Это вам не вот это говно замороженное, — сплюнул Бергеров и швырнул в тарелку краба. — Но кому я это все оставлю? Моему сыну — НИЧЕГО ОТ МЕНЯ НЕ НУЖНО!

— А чего ты его в Москву не вернешь?

— Да не хочет он! И по-русски уже отвык. Я его в десять лет в Европу отправил учиться, потом в Америку, квартиру ему купил, хотел, чтобы мой сын языки знал, чтоб подальше от нашего дерьма, чтобы вырос настоящим европейцем. Вот он и вырос, блядь! Настоящим, блядь! Европейцем! — Бергеров всхлипнул и затих.

Через минуту он мрачно окинул столик взглядом убийцы, чуть задержался на Норином декольте и молча пошел к выходу. У дверей Бергеров как будто что-то вспомнил, обернулся и уставился на Нору:

— Эй, ты, в зеленом… Пойдем со мной. Загранпаспорт с собой? Поехали, прокатимся. По Европе прокатимся, мать ее еб! — взревел Бергеров.

Не дожидаясь ответа, он вышел из отдельного кабинета Бориса в общий зал ресторана. Охранник почтительно придержал дверь.

В общий зал, как в плацкартный вагон, набились красивые девушки.

Те, кому повезло, были одеты в расплывшиеся сапоги, похожие на домашние тапочки, и пижамы Juicy Couture. Их волосы были собраны в неаккуратные хвостики. Эта форма одежды значила, что девушка обошла соперниц в забеге и живет теперь, как Оксана Робски, в шоколаде в районе Рублевки. Это были девушки-жены.

Другие — девушки-рыси — сидели с открытыми спинами, с шедеврами лучших салонов на голове, упираясь в пол тринадцатисантиметровыми шпильками. Этим пока не везло — они до сих пор охотились. Рыси были готовы к броску, как только судьба выстрелит в стартовый пистолет, усадив за соседний столик одинокого толстого дядьку. Некоторые совершали фальстарт — ложились на дядькину простынь раньше, чем он ожидал. Такие сходили с дистанции навсегда, возвращаясь в свои сыктывкары.

И у жен, и у рысей был тяжелый загар, за которым непросто было разглядеть черты лица. И те, и другие пили чай с жасмином, обедая ягодами.

Через год три из охотившихся в тот вечер рысей родили Бергерову новых детей.

У ресторана под знаком, запрещающим остановку, были в четыре ряда припаркованы разные бентли. Рядом с ними дежурили пламенные охранники. На их рубленых лицах заранее было написано «ща я тебя урою».

На другой стороне переулка спал бомж. Под голову бомж, как подушку, положил бутылку «Восс». Он вальяжно вытянулся вдоль асфальта, скрестив лодыжки, как будто лежал на пляже. Лицо он прикрыл журналом «Лучшие яхты».

Последними из ресторана вышли парень и девушка. Девушка шла как-то бочком, опасно шатаясь на очень высоких платформах. Ее юбка не прятала ни сантиметра ног.

Парень отпустил ее руку, уставился в статую над рекой и вдруг заорал:

— Да это же Петр Первый! Еб твою, реально Петр Первый! Петр Первый, ты посмотри, что ты устроил, бля, сука!

* * *

Это было, когда улыбался. Задолго до Фэнни и Фрэдди — в солнечные времена, когда рублевская трасса еще не знала пустых рекламных билбордов.

Если бы Нора была собирателем человеков, она бы успела собрать удивительную коллекцию из людей, с которыми ее познакомил Борис за минувшие годы. Не людей даже, а персонажей и пассажиров, как они сами себя называли.