В нашем квадрате тайфун

Итак, я сижу в вагоне, читаю или смотрю в окно. Я много бы потерял, если бы не проехал эти десять тысяч километров по рельсам, по земле.

Остановка в Ярославле. Увы, слишком короткая для того, чтобы осмотреть город. Вокзал — так уж повелось в России — от центра далеко.

Едем через Волгу. Видно лишь фасад Ярославля, протянувшийся на много километров: белокаменные здания, дымы шинного завода, автозавода и многих других предприятий, построенных в Ярославле советского века. Я не узнал бы город детства, если бы не звонницы древних церквей.

Фабричный гудок я слышал редко. В моей детской стекла дрожали от ударов соборного колокола. Летом с Волги, с пристаней, доносилось надсадное «идет, идет, сама идет». Гремели бочки на сходнях, перекликались пароходы. Я различал их: бархатный бас судна компании «Кавказ и Меркурий», тенорок пароходиков купца Кашина, возивших богомольцев в Толгский монастырь, тоненький писк «Пчелки» — облезлого, валкого трамвая.

Иногда на Волге появлялась форменная диковина — плавучий трехэтажный домище с двумя высокими трубами и огромными колесами сзади.

Несколько лет назад я увидел такой пароход возле Астрахани, на приколе, на кладбище судов. В нем было что-то наивное. Так видится взрослому картинка в ребячьей книжке, когда-то любимой. Почему-то эти суда — они уже и при мне были ветеранами — особенно волновали мое воображение. Чем? Может быть, нерусскими названиями: «Ниагара», «Миссисипи». Или пенистыми водопадами, слетавшими с колес.

В памяти, как в сжатой горсти, удержалось множество кусочков давнишнего. Мешок с овсом, подвешенный к морде извозчичьей лошади. Крупные, холодные антоновские яблоки. Когда в городе начались бои, мы питались антоновкой и сухарями.

Вкус яблока и шинели красноармейцев — они тесно соединены в воспоминаниях. И дождь шрапнели по мостовой. И астра на фуражке пленного офицера мадьяра— эмблема революционной Венгрии.

Шла борьба, определившая все мои пути в жизни. В городе вспыхнул белогвардейский мятеж. На сторону красных войск встал отряд. Из-за чего дерутся — я, десятилетний мальчишка, толком не ведал. Мы с Витькой, моим приятелем, целыми днями носились по улицам. Было страшно интересно! Мы подбирали расплющенные о булыжник, пахнущие порохом, горячие гильзы. До сих пор мы только читали о войне — и вот она у нас в Ярославле. Страх нам был еще не знаком. Я мечтал быть раненым, носить руку на перевязи, на зависть всем ребятам нашего двора.

Не забыть, какая радость охватила меня и Витьку, когда мы, бродя по подвалу разрушенного дома, наткнулись на короб, набитый офицерскими погонами. Вот находка! Со всех ног мы кинулись наружу, остановили первого попавшегося красноармейца и потащи^ ли за собой. Подошел командир в кожаной тужурке, усатый, похвалил нас и распорядился закопать вражеское добро.

…Поезд прибавляет ход. Ярославль скрывается за волной леса. Я достаю из чемодана тетрадь, и на первые страницы дневника путешествия ложатся воспоминания далекого детства.

Теперь я стараюсь представить себе человека, облик которого почти весь стерся. Вижу сапоги, плед, а вместо лица, как на негативе, белое пятно. Это друг моего отца, судовой врач Матвеев. Помню, что он был добрый, показывал мне разные удивительные вещи. Однажды велел принести блюдце с водой, бросил туда маленькое зеленоватое зернышко, и — о чудо! — оно распустилось в цветок. Коробка от этих зернышек долго хранилась потом у меня. С крышки смотрела узкими глазами женщина, из пышных черных волос торчали шпильки. Вокруг бежала дорожка рассыпанных чаинок.

Потом я узнал, что чаинки эти — иероглифы. Доктор привез редкостную игрушку из Японии.

Я не знаю, как путешествовал добрый доктор. Оставил ли он в дальних странах друзей? Ведь и он, добрый доктор, был для малайца «туаном», для индийца «сагибом», то есть господином… А господину не открывают сердце.

Верно, видения стран, чуждых и непонятных, вставали перед ним, когда он перебирал курьезы, привезенные в Ярославль…

Поезд несется на восток. Я листаю книги, взятые в дорогу, и вижу, как мало еще, в сущности, написано о самых далеких наших друзьях. Надо знать больше того, что пишут корреспонденты газет и сообщают экономические справки, — больше и о борьбе людей, об их заботах, об их труде и досуге, нравах, мечтах, взглядах на жизнь.

Стройные уральские елочки, суровая Кама, огни огромной, дымящей заводскими трубами Перми. На Урале начинается Азия. Равнины Западной Сибири, белые от молодых березок, города-великаны: Омск, Новосибирск. Пограничник в купе рассказывает про медведей: озорники они, камни скатывают на тебя с обрыва. Рядом инженер с Ангарстроя, молчаливый, погруженный в чертежи.

В Чите еще снег. На Дальнем Востоке теплее — черная земля, голубые реки, белые поселки, словно перенесенные с Кубани.

Еще сопки, еще и еще, между ними ветлы, огороды, а там многоэтажные дома, подкинутые сопками в самое небо. Как раз когда человек уже свыкся с вагоном, как с собственной квартирой, и морской поход за экватор кажется почти неправдоподобным, поезд останавливается: Владивосток.

* * *