В наши дни

— Я всю жизнь спешила, — рассмеялась Звонцова. — Я ведь из кронштадтских. У нас все торопятся. С переправы надо бежать на поезд. С поезда на переправу… Все так. Раз как-то иду… В Мурманске это было. Редкий день выпадал солнечный. Люди гуляют, а тут, смотрю, какая-то старушка с сумкой обогнала меня. Дальше иду, она уже бегом навстречу. Я остановила. Извините, спрашиваю, бабушка, вы не из Кронштадта?.. А она мне: как признали, или знакомая?.. Да нет, говорю, я наших везде отличаю — они бегают.

За столом посмеялись и с легкой руки Нины Сергеевны начали рассказывать истории. Истории были и забавные, и трогательные. И все лишь о жизни в довоенные дни, теперь казавшиеся почти сказочно беспечными.

Никто не смотрел на часы, и никому не хотелось идти спать. Когда поднимались наверх покурить или за иной надобностью, то, возвратившись к теплу, сообщали, что на Сиваше спокойно, нет в небе немецких «люстр», да и запускать их нет смысла, потому что над переправами стоит густой туман.

Как единственная курящая женщина, Звонцова попросила разрешения закурить за столом.

— Хорошо, — сказала она, затянувшись и выпустив дым. — Очень хорошо, что у вас сегодня день рождения, Саша. Вовремя.

— Необходимая душевная разрядка, — добавил Голубовский.

Расчувствовавшийся Потекян протянул Саше небольшой, размером с перочинный нож, кинжальчик в маленьких ножнах с серебряным черненым узором.

— Возьми, пожалуйста, от души, Саша!

Но Нагорник с поспешной категоричностью отвел руку дарившего.

— Подарков не возьму, что вы, братцы!

Однако Потекян был не из тех, кто, приняв решение, легко отступал, и кавказский кинжальчик оказался в красной, обветренной руке Саши Нагорника.

Пришло время что-то дарить и мне. В полевой сумке у меня лежала изрядно почитанная книжка стихов о любви, чудом доставшаяся мне с полгода назад. Было там и стихотворение о верности женщины, верящей в жизнь пропавшего на войне друга, когда верить уже было нечему. Стихотворение это знали наизусть на всех наших фронтах. Почему-то особенно близким себе его считали офицеры. Я вынул книжку и положил ее на стол перед Сашей.

— Дарю, капитан!

— Ну, — неуверенно пробормотал Нагорник. — Это ты, знаешь, зря. Ты же сам вроде там что-то пишешь.

— Бери, бери. Не отказывайся.

Он полистал книжку, вздохнул.

— Спасибо. Тогда уж надпиши.

— Я же не автор.

— Все равно. Знаешь, — продолжал Саша, чокнувшись своей кружкой о мой граненый стакан, — когда мне было лет двенадцать, я думал, что все писатели уже умерли.

— Этот живой и молодой, — сказал я, беря книжку.

Отыскав чернильный карандаш, я написал на обратной стороне обложки: «Саше — капитану Нагорнику. Желаю, друг, следующий день рождения встретить в час мира». Все-таки это здорово, что сегодня состоялся его день рождения! Именно что-то такое нам сейчас требовалось. И хотя я берег эту книжку, для Саши мне ее сейчас не было жалко.

Он принял ее почему-то опять со вздохом. Снова буркнул: «Спасибо» — и, отыскав свою сумку, упрятал в нес книжечку.

Немногим позже, чуть захмелев, скорее, наверное, от тепла, чем от выпитого, и вообще от растрогавшего его внимания, Саша, поднявшись, благодарил всех, а Голубовскому сказал:

— Ты голова, товарищ майор! Да так…

Хотел, кажется, еще что-то сказать, но, не придумав, махнул рукой и опустился на место.

В два часа ночи, как это и полагалось, трижды мигнуло электричество, и вскоре умолк глухо слышимый отсюда движок. Знающий службу Сиволобов поставил на стол заранее запаленные керосиновые лампы. Погасло электричество, и на стенах блиндажа закачались скошенные тени. В блиндаже сделалось по-деревенски уютно.

— Как на даче, — сказала Оля.

И вдруг ей захотелось танцевать. Оля вздохнула, вслух посетовала на то, что нет музыки. Да и будь бы она, не было места.

— Как это нет места? Нет музыки? Что ты, Олюшка!

Из-за нашего застолья выбрался капитан Потекян. Отойдя чуть в сторону, он взмахнул руками с тонкими смуглыми пальцами, встав на носки сапог, пошел плясать, сам себе напевая и потребовав от других:

— Хлопайте, други!.. Асса, асса!..

Это было поразительное зрелище. Потекян танцевал на пространстве пола едва ли больше квадратного метра, где умудрялся и ходить кругом, и выкидывать коленца, и загибал несуществующие рукава. Прямой, с тоненькой талией, как выточенный из дерева солдатик, он при этом так зажигательно напевал, что, наверное, всем, кто на него смотрел, виделся пляшущим в черкеске, и будто слышался маленький кавказский оркестр. Сидящие за столом старательно били в ладоши, а Нина Сергеевна и Голубовский стали подпевать танцующему.

Под конец, выдав стремительную пляску, Потекян прокричал какие-то непонятные слова и, неожиданно встав на одно колено и склонив голову, замер в этой позе перед Олей.

Ему шумно зааплодировали. Казалось, он нисколько не устал, потому что, поднявшись, дышал ровно, хотя и порывисто. Тут же обратился к восхищенной Оле:

— Иди, княгиня Ольга! Станцуем с тобой танго. Хватит места, хватит… И музыка будет.

Все дружно закричали:

— Иди, Оля!.. Просим!.. Ну, Оленька?!