В наших переулках

Теперь-то я знаю: в 1904 году в Астрахани отец стал членом РСДРП. В конце 1905 года, когда революция пошла на убыль, его выслали из Астрахани в Семипалатинск. В чем заключалась его революционная деятельность, как попал он впервые в социал-демократические круги и кружки, что в них делал и чего искал, я не знаю, но думаю, что привел его туда дух времени, а не личные обстоятельства. Поводов для собственного протеста, судя по характеру отца, мне кажется, здесь не было, но была тяга к лучшему, к высшему, к просвещению во всех его видах. А в те времена для человека из народа просвещение и революция были синонимами. И как это часто бывало, тяга к достойной жизни выкинула его из обжитой к этому времени Владимирской слободы в просторы Сибири. А его ведь сватали хозяева в Астрахани за богатую вдову!

Волгу отец считал своей второй родиной, любил ее нежно. До последних лет поездку по Волге на пароходе считал высшей радостью. Очень грустил, что никто из нас, его детей, не проделал этого заветного путешествия, не приобщился к русской Мекке.

В первую же навигацию после смерти отца летом 1962 года я с мужем и с сыном проехала от Москвы до Астрахани и обратно на новеньком немецком пароходе «Денис Давыдов» в роскошной каюте «люкс» с отдельной ванной, круглым столом, диваном, креслами и прочими излишествами — паломничество оказалось комфортабельным. Как усердные туристы, мы выходили во всех крупных городах, осматривали кремли и соборы, посещали музеи и картинные галереи, с экскурсоводами и без них. Только Владимирская слобода осталась в стороне, на Ахтубе. Только шли мы низом Волги ночью. Только сама Волга, прерываемая разливом искусственных морей, стала другой. Только он-то, мой отец, никогда не узнает, что я прощаюсь с ним на его родных берегах и старшего его внука — одиннадцатилетнего! — везу в это символическое путешествие. Внук тоже об этом не догадывался. По приказу учительницы он вел дневник на английском языке, после каждого нового города записывая одну и ту же фразу: «Здесь я видел старую церковь и памятник Ленину». Учебная затея приобретала издевательский характер. И я была вынуждена прекратить ведение путевого дневника.

И все-таки, несмотря на реальность моих волжских впечатлении, столь отличную от впечатлении отца, и теперь, и навсегда слова Нижний, Астрахань, Казань, так же как имена Горького, Островского, Мельникова-Печерского, Кустодиева, как и некоторые другие слова, имена и названия, помимо прямого смысла, служат для меня знаками — тайными, интимными знаками — памяти об отце, укорененности его духа в пространстве страны и исторического времени.

То же самое значат для меня и некоторые сибирские названия: Семипалатинск, Томск, Красноярск, Иркутск, Лена, Вилюй, Енисей — места жизни и молодых странствий отца.

Сколько времени прожил он в Семипалатинске, точно не знаю. Знаю только, что этот песчаный, безархитектурный город на берегу быстрого и прекрасного Иртыша, город, показавшийся мне в ноябре 1971 года во время празднований юбилея Достоевского таким безнадежно страшным, отцу таким не казался. Была ли тогда в Семипалатинске другая жизнь, или были у молодого приказчика начала века иные требования к жизни и представления о ней, или молодость красила в его глазах это вполне русское и вполне азиатское поселение, только он и этот город вспоминал без всякой горечи. И то сказать: не такие ли же деревянные дома покинул он во Владимирской слободе, не такой же то ледяной, то горячий ветер попеременно мел там песок по пустынным улицам, не так же брели там по улицам мимо православных соборов надменные верблюды?

Но все-таки Томск, куда отец через некоторое время перебрался, вызывал у него такое восхищение, что оно одно служило для меня косвенной мерой разницы между тогдашним Семипалатинском и тогдашним Томском. Снова большая река и снова бесконечные деревянные улицы с бесконечными деревянными же тротуарами, но в конце одной их них старинный, старейший в Сибири университет с прекрасной библиотекой. Даже в 1946 году, совершая свое «свадебное путешествие» к родителям мужа в Томск, я ощутила, что значит присутствие в городе этого благородного здания, дававшего надежду на будущее и духовное прибежище в море исторических и житейских бедствий для молодых людей 40-х годов, выкинутых войной из родных гнезд, из жизненной колеи. А в начале века?

Университетский город! Отец мой произносил эти слова с особым почтением потомственного плебея, для которого приобщение к высотам культуры оставалось навсегда самым большим и недостижимым благом. И звание «студента» всегда казалось ему самым благородным и почетным. Как гордился он, когда я поступила в университет (хотя и хотел бы видеть меня врачом)! Но Московский университет — шутка сказать! Недостижимая сфера высших духовных ценностей.