В небе Чукотки. Записки полярного летчика

Верхняя кромка снежного потока оказалась чуть выше ста метров. Не могу похвалиться хладнокровием, когда, погрузившись в этот поток, я потерял всякую видимость. Однако все, что требовалось, делал правильно. Самолет бросало, и я парировал эти броски. Удерживал необходимую в данной обстановке повышенную скорость, следил, чтобы шарик и стрелка «пионера» оставались на месте. Десять секунд выдержки, и вот уже нижу под собой мелькание торосов фарватера. Все дальнейшее стало просто. Кончились торосы, и я мягко приземлился на ровной поверхности. Ничего не вижу, но рулю вперед, не отклоняясь от плоскости ветра. Примерно в пятидесяти метрах от якорной стоянки определяю, что вышел на нее точно.

Меня встретила восторженная толпа набежавших из поселка болельщиков. Каждый стремился пожать мне руку. Не скрою, что приятно быть в глазах людей героем, но я–то понимал, что геройство это недорого стоило мне. При ясном небе, в дневное время такая посадка не так сложна и опасна, как представлялось тем, кто смотрел на нее с земли.

Только один человек не изъявил удовольствия от моего благополучного прибытия. Им был мой командир — Николай Иванович Пухов. Я увидел его вдалеке, он не подошел, хотя мы не виделись полтора месяца, и сразу ушел в помещение, когда я выключил мотор.

Укрепив машину на якорной стоянке, в сопровождении работников базы я вошел в дом, разделся и пост/чал в дверь командирской комнаты, намереваясь сделать доклад о том, что было в отсутствии Пухова, Он приоткрыл дверь и попросил меня подождать, Я присел к столу, который наш повар Петрович накрывал к общему обеду.

Командир появился через несколько минут. Он встал перед столом и, обращаясь ко мне, сказал; '

— Теперь объясните, товарищ Каминский, ваше столь эффектное здесь появление. Почему вы не выполнили моего приказания?

Для своих тридцати лет Николай Иванович Пухов был полноват. Я вглядывался в его полнощекое, лоснящееся лицо и вспомнил, как он понравился мне при знакомстве в Москве, когда все мы с первого взгляда почувствовали в нем прирожденного командира, человека способного и волевого. И потом, уже в пути, мы убедились, что Пухов обладает изумительной способностью завязывать короткие знакомства с самыми различными людьми, проявляя известную почтительность к старшим, внимательную собранность и умную обходительность к молодым. Когда хотел, он мог очаровать своей предупредительностью и вниманием не только женщин, у которых имел неизменный успех, но и мужчин. В компании он сразу становился душой общества, умело поддерживал любой разговор, пел романсы, аккомпанируя себе на гитаре, был хорошим танцором.

До приезда в Анадырь все мы считали, что с командиром нам повезло. Но уже вскоре увидели в нем немалое тщеславие и болезненное самолюбие. Потакая этим качествам, можно было стать его задушевным приятелем, но малейшее несогласие, проявление собственного, мнения приводило Пухова в ярость.

Он был смел, находчив и решителен на земле, но этих качеств ему явно не хватало в воздухе. Последнее стало нам ясно позже — лишь к концу зимы. А пока я этого не знал и считал, что на моей машине он делает важное дело — спасает от смерти товарищей. А я объективно этому мешаю.

Видя, что он стоит, встал и я и отвечал, стремясь сохранить достоинство, но миролюбиво, не показывая, что «задаюсь» только что совершенной посадкой.

— Товарищ командир! Ваше приказание я счел утратившим силу, так как обнаружилась неисправность, требующая возвращения на базу.

— Это я должен был решать и вам такого права не попал!

— Вот вы сейчас, зная причину, и решите этот вопрос!

— Не учите меня жить, Каминский! Я сам знаю, когда и какие вопросы мне решать. Объясните мотивы, которые позволили вам грубо нарушить строжайший приказ начальника авиации?

— Какой приказ вы имеете в виду?

— Не прикидывайтесь, Каминский! Приказ о прибытии в пункт назначения за час до темноты!

— Этот приказ не предусматривал бедственного положения моих товарищей, которым я стремился прийти ив помощь.

— Ну и что? Помог? — в его голосе звучала открыт для издевка.

— Нет, к сожалению, не помог! И виню себя за несдержанность.

— Ну этим вы не отделаетесь и ответите по всей строгости. Иван Игнатьевич! — обратился Пухов к базовому механику. — Завтра я улетаю продолжать поиски погибающих товарищей, а вы останетесь на базе за меня. Вменяю вам в обязанность, после ремонта Н–67 донести мне о готовности машины к полетам. Получив мое разрешение и проанализировав погоду, выпустить летчика Каминского не позднее двенадцати часов дня. Понятно?

— Понятно, товарищ командир! — тусклым голосом выговорил Мажелис.

— Повторите приказание!

— Я понял, Николай Иванович!

— Повторите приказание, вам говорят! — В голосе Пухова уже было бешенство.

Мажелис, торопясь и заикаясь, путано пробормотал содержание приказания.