В непосредственной близости

Наверное, он говорил и дальше. Опомнившись, словно после еще одной контузии, я обнаружил, что мужчины подняли бокалы и, к моему удивлению, в руке у меня тоже бокал. Поскольку стало ясно, что действие по поднятию бокала я каким-то образом выполнил и продолжал держать сей предмет в руках, следовал вывод, что я тоже что-то говорил, но был совершенно не в состоянии припомнить своих слов. О, Марион, поднимающаяся из грациознейшего и глубочайшего реверанса, сама мелодия, сама поэзия… Слова приобрели новое, неведомое мне ранее значение, и роились в сознании сверкающими искрами. Первые осмысленные фразы, которые я услышал, немного выйдя из прострации, принадлежали сэру Генри:

— Бедняжка Марион буквально лежала пластом. Малейшая качка — о Господи! — даже не волнение, а легкая зыбь во время стоянки — и все начинается снова. По прибытии в Индию ей надлежит оставаться там ради ее же блага, скажу я вам, потому что возвращение на родину сведет ее в могилу!

— Значит, сэр Генри, «Алкиона» — ходкое судно?

— Более или менее. Она, конечно, перегружена, но чрезвычайное донесение — это чрезвычайное донесение, сами понимаете. А как ваш корабль?

— Остойчивость как у скалы, а крен выравнивает так, что любо-дорого. Когда мой остолоп-лейтенант невзначай паруса обстенил, палуба выровнялась, по моим подсчетам, меньше чем за десять секунд — при хорошем, заметьте, ветре!

— Сэр Генри, капитан Андерсон, бедное дитя от ваших речей совсем побледнело! Все, Марион, джентльмены больше не станут об этом говорить. Сейчас палуба неподвижна, словно пол в бальной зале, и я знаю, что вы довольны.

— Полагаю, — сказал капитан Андерсон, — лучше устроить бал на моем корабле — он устойчивей вашего.

— О, «Алкиона»! — простонала леди Сомерсет. — Да что угодно устойчивей, чем эта неукротимая красавица!

Я наконец-то обрел нормальный голос:

— Капитан Андерсон, не сомневаюсь, захочет предложить вам свой корабль в качестве прибежища на весь оставшийся путь, мисс… мисс Чамли.

Мисс Чамли улыбнулась — Марион улыбнулась! Уголки ее губ поднялись вверх — при этом воспоминании сердце мое едва не выскочило из груди — какое удовольствие писать о ее улыбке! Даже когда Марион не улыбалась, восхитительный ротик, которым одарила ее природа, выглядел так, словно мисс Чамли все время припоминала какую-то веселую шутку и еле сдерживала смех. Не сразу я догадался, что единственный способ заставить себя не таращиться невежливо на ее губы, это разглядывать, еще более невежливо — и беспомощно — глаза… но тогда придется оставить без внимания носик, не говоря уж об удивленно приподнятых бровях, которые в сочетании с улыбчивым ртом придавали лицу живое и заинтересованное выражение — о Господи! Вот беда — со времен Гомера величайшие поэты упражнялись в изощренном мастерстве, описывая молодых женщин. Где взять слог, эпитеты, приемы (от иносказания до гиперболы), на которые еще не наложили бы контрибуцию! Как выйти за рамки общих правил риторики, отыскать вдохновенный абсурд — дерзкую магию Шекспира или Вергилия…

Я заблудился и бреду в никуда. Как она была одета? Тогда это казалось неважным, но теперь… Платье на ней было белое. Голубая лента, как помнится, охватывала вырез от плеча до плеча и тянулась вокруг отделанных рюшами рукавов, присобранных над локтями. Серьги ее представляли серебряные цветки; такие же цветы, скрепленные в ожерелье, обвивали шею над намечающейся грудью. Она была изящна… и останется таковой, ибо изящество ее не только форма, но суть… по выражению величайших поэтов.

Тут заговорил капитан Андерсон — точнее уже высказался. Я вспоминаю слова, которые слышал, сам того не сознавая.

— Нет, нет, мистер Тальбот. Мы идем не в Индию, а в Сиднейскую бухту. Кроме того, наш корабль полон пассажиров, переселенцев, груза…

— Видите, моя милая, — смеясь, сказал сэр Генри, — ничего не поделаешь! Путь ваш в Индию лежит на «Алкионе».

— Не могу понять, — заметила леди Сомерсет, — почему от господ офицеров неумолимо требуют такой спешки — теперь, когда мы победили французов. Конечно же, капитан Андерсон…

Господа офицеры заулыбались. Даже Андерсон засмеялся!

Я вновь обрел голос:

— Мисс Чамли, если вы поплывете с нами, я уступлю вам свою каюту, а сам буду спать в кубрике или в трюме. И обещаю — проводить ночи, шагая по палубе с противоположной стороны от капитана Андерсона — но, сэр, у нас ведь есть свободная каюта! Я мигом переберусь туда, а мисс Чамли сможет занять мою.

Не сомневаюсь, что я произносил слова как сомнамбула. Людям следует быть поэтами — я теперь это понял… Ах, Эдмунд, Эдмунд, жалкий политикан!

Андерсон коротко рассказал о Колли — каким тот был невоздержанным, и как однажды после некой скандальной эскапады впал в нервическую горячку. Мое намерение защитить память мистера Колли куда-то испарилось. Дневник и без того отлично с этим справился, и я перестал думать о священнике. Удар молнии, coup defoudre[13] — вот что на меня обрушилось.