В нескольких шагах граница...

В тюрьме, хоть и существовало два мира – узники и надзиратели, все-таки иногда можно было услышать человеческое слово. Но не от Пентека… Он никогда не сделал замечания даже насчет погоды, ни разу не сказал, как, мол, хорош апрельский ветер, подсушит он теперь мою землицу. Тюремный устав для него был вроде священного писания, и по какому бы поводу он нас ни ругал, рано или поздно он всегда цитировал его параграфы.

И вот однажды я сделал попытку к сближению. Дело в том, что все именовали его «господин старший надзиратель», а я попробовал назвать его «ваше благородие». Он старался не показать, как ему это приятно, но не смог скрыть удовольствие, растрогался, и глаза его влажно заблестели.

Теперь я все время стал называть его так. Попытка имела успех, мы вскоре сдружились, сдружились настолько, насколько можно было сдружиться с таким человеком, как Пентек.

Вскоре после этого он начал частенько поговаривать: «Такой добрый христианин, и как это так, что вы замешаны в деле с этими коммунистами!» Да, теперь каждый, кто не слепец, видел, как доброжелательно он относился ко мне.

Дырявый мешок всегда найдет себе заплатку.

Пентек стал верным и преданным помощником главного священнослужителя Шимона.

После злополучной истории с проповедью и исповедованием Пентек ежедневно заходил в нашу камеру: «Как же это произошло, такой добрый христианин – и такая история! Попросил бы прощения у господина главного священнослужителя, и все было бы хорошо!.. У него и так много хлопот из-за вас, и зачем ему еще это нужно!»

Мало-помалу он рассказал нам о том, что отношения между начальником тюрьмы и Шимоном очень натянутые.

А в это время у правительства начались внешнеполитические конфликты. Хорти знал, что если ему не удастся восстановить порядок в стране, то он очень легко может оказаться без поддержки западных покровителей. Король Карой в глубине души все еще мечтал о троне, и правительству Антанты он, как бы между прочим, говорил, что вот-де Хорти даже з своей банде не может навести порядок.

В общем, так или иначе, а дело о массовых расстрелах в вацской тюрьме получило огласку. Но не пугайтесь, никто из руководителей тюрьмы не пострадал.

Для обследования обстоятельств в Вац был послан инспектор Тамаш Покол. После этого начальника тюрьмы вызвали к министру юстиции. Ну, намылили ему немножко шею. Начальник тюрьмы был протестантом (так же, как и Хорти, и поэтому католическое духовенство относилось к нему вначале с недоверием). И вот директор тюрьмы при посредничестве протестантского священника написал письмо самому регенту,[11] а тот не замедлил ответить вацскому католическому епископу, и машина, как говорится, завертелась.

Вац уже издавна славился своими вечными религиозными распрями, после же истории с массовым расстрелом там началась настоящая война между приверженцами двух религий. Многие обвиняли Шимона в том, что он держится слишком уж независимо, словно стал начальником тюрьмы, что он насильно обращает людей в другую веру, что слишком уж потворствует заключенным-католикам.

В то время я с Белой ежедневно ходил на рапорт к Пентеку в кабинет начальника охраны. Там мы настоятельно требовали наших законных прав: то есть прав на переписку, на получение передач, на ежедневную работу. И, хотя Пентек был не очень-то разговорчивым человеком, он понемножку нам все рассказывал… В общем, картина мне стала ясна.

Нужно упомянуть еще о начальнике охраны. Это был молодой человек в чине капитана. Холостяк и большой серцеед. Форма очень шла к нему, только вот беда – в обществе-то она совсем не вызывала восхищения, поэтому в городе он всегда ходил в гражданском. Форма была эффектна, особенно летняя: белого полотна гимнастерка и брюки, черный лаковый пояс, черный кивер, золотые аксельбанты… Ну точь-в-точь армейский офицер. И все-таки это была форма тюремщика. Поэтому она его не удовлетворяла.

Начальник охраны прилагал все усилия, чтобы слыть «хорошим малым». Он вечно паясничал, и создавалось впечатление, будто он все время разыгрывает какую-то роль, то ли действительно изображая кого-либо, то ли просто придумав ее для самого себя.

Всего сказанного достаточно, чтобы понять, как мне хотелось иногда над ним посмеяться.

Когда начальник охраны был в дурном расположении духа, кивер он надвигал на глаза, саблю держал в левой руке, большой палец правой руки закладывал за пояс. В такое время любую просьбу он отклонял. Когда же он был хорошо настроен, кивер заламывал на затылок, саблю держал обеими руками за спиной, будто это была тросточка, с какими обычно ходят на прогулки. Что служило причиной его плохого или хорошего настроения, определить было трудно. Думаю, что и в том и в другом случае он просто паясничал.

Вот мы и ходили с Белой каждый день за ним по пятам, все подстерегали, когда у него кивер будет сдвинут на затылок, хотя заведомо знали, что «наказание» с нас сможет снять только сам главный священнослужитель. Но мы все-таки решили закинуть удочку – а вдруг капитан нам чем-нибудь сможет помочь.