В обличье вепря

Знакомый пологий склон парка уводил его взгляд мимо тополей к гребню невысокого холма: там возвышались верхушки каштанов, под которыми Якоб, Рут и он сам имели обыкновение сидеть. Но было это все в прошлой жизни. А в этой вход в парки был запрещен; он не был ни в одном из городских парков вот уже полтора года. Казалось бы, ничем не примечательный запрет — на фоне всех прочих запретов; но сегодня утром, в понедельник, это была самая настоящая ловушка, мимо которой он пройти просто не мог. Действующий распорядок запрещал появляться на улицах с шести вечера до восьми утра. В парках было запрещено появляться в любое время дня и ночи. Запрещено было и отсутствовать на поверках, которые проводились на рабочем месте ровно в восемь часов утра.

Быть здесь или там или не быть в такое-то и такое-то время — все это были нарушения действующего распорядка, число статей которого множилось и множилось, покуда наконец запомнить их все не осталось никакой возможности. Находиться на вокзале было запрещено, если только тебя не доставили туда для депортации: в этом случае запрещено было его покидать. Во время первой волны депортаций прошел слух, что некий человек по фамилии Фишль будто бы уговорил станционных охранников снять с поезда его родителей. Но Фишль, если он вообще существовал, был фигурой фантастической; ловушки, расставленные нынешними хозяевами города, были приспособлениями весьма изобретательными и не выпускали своих жертв настолько легко. Их собаки не знали усталости, и отвлечь их или сбить со следа было практически невозможно. И не попасться в эти ловушки порой было просто нельзя. Эта мысль запала в душу Сола глубоко и накрепко и перебродила в некое подобие внутренней апатии, которая и привязывала его к месту; а дальше — будь что будет. Ничего не делать, терпеть и ждать, существовать, и больше ничего. А разве его родители жили как-то иначе? Хотя и здесь тоже можно было найти, к чему прицепиться.

С другой стороны, одна оплошность со стороны властей, твердил он себе, и все может еще обернуться к лучшему. Пропустить одну-единственную строчку в списке адресов. Он нащупал в кармане вид на жительство, продолжая краем глаза следить за дальней оконечностью складского помещения, которое располагалось как раз за складом пиломатериалов. Место там куда более укромное; трава покрыта легким инеем. Якоб не сможет задержаться дольше чем на пару секунд. Сол вдохнул запах еды, идущий из одного из домиков: судя по голосам, там играли дети. Обычные вещи. Он слишком быстро дышит. Думай о Фишле. Даже самый усердный охотник может отвернуться в сторону в тот самый момент, когда дичь рванет через прогалину; зверь всегда может уйти в непролазную чащу и пропасть среди теней. Впрочем, он вполне отдавал себе отчет в том, что эта надежда — не более чем греза, столь же реальная, как то чувство облегчения, которое он испытал в самом начале. Ему вспомнились первые дни оккупации. Тогда, по крайней мере, то будущее, которое их ожидало, видно было невооруженным глазом: нужно было только дать себе труд вглядеться. Обманули их, по-настоящему обманули, чуть позже.

— Скоты! — выкрикнула мама. — Животные!

Потом перешла на полушепот и добавила что-то еще. Они все втроем стояли в гостиной. Она выпутала руку из ремешка сумки и погрозила пальцем.

— Я же вам говорила, придут немцы и положат всему этому конец. Говорила, ведь так?

Отец кивнул:

— Да, конечно, Фрицци.

Он поднял глаза и посмотрел на сына, но тот молчал.

— Теперь все худшее уже позади.

Его жена поджала губы.

Прошло три дня с тех пор, как Сол вернулся домой с новостью о том, что в город вошла колонна грузовиков. Ближе к ночи отец вышел из дома, чтобы разузнать что-то более конкретное. Солдаты оказались румынами. Немцы должны были прийти еще через день. Сол и его мать проглотили эти новости молча — каждый сам по себе. Потом отец предложил уехать из города, перебраться куда-нибудь, может быть, к его двоюродному брату в Садагору, просто от греха подальше. На пару недель, не больше. Мать начала плакать. Они даже успели снять чемоданы, которые стояли на комоде, на самом верху. И тут на улице начался шум.

— Чем они лучше животных? — опять взорвалась мама.

Ее темно-синяя юбка была сплошь усыпана крапинками пудры, которую она через каждые несколько минут мелкими точечными движениями принималась наносить на лицо. Толку от этого все равно не было никакого: тусклый предутренний свет сообщил их лицам свою собственную рыхловатую бледность. Прошлым вечером она предприняла слабую попытку убраться в квартире. Никто из них уже три дня не выходил из дома. Вроде бы на Рингплатц и вдоль всей Зибенбюргерштрассе вывесили листовки с постановлениями новых властей.

— Может, попросим Банулеску, пусть сходят поглядят? Ведь недалеко же, — предложила мама, — Всего-то до угла дойти.

— В следующий раз, как их увижу, обязательно попрошу, — пообещал отец, — А может, проще мне самому сходить? Хоть воздуху свежего глотну.

— Нет!..

— Фрицци, ради всего святого, успокойся. Сол, сходи наверх и поговори с Банулеску.