В одном лице

Безусловно, далеко не каждый читатель «Госпожи Бовари» выносит из романа недоверие к моногамии (граничащее с ненавистью), но во мне оно зародилось как раз тем летом шестьдесят первого года. Справедливости ради нужно сказать, что Флобер не виноват: меня бесила отчаянная тяга к моногамии, которую проявил бедный Том.

Какой кошмарный способ читать такой превосходный роман — декламировать его вслух Тому Аткинсу, который уже страшился измен, хотя первое сексуальное приключение в его юной жизни только начиналось! Отвращение Аткинса к неверности Эммы было сродни его рвотному рефлексу на слово «влагалище»; однако бедный Том возненавидел Эмму еще задолго до ее измен — описание ее «атласных башмачков, подошвы которых пожелтели от скользкого воска», вызвало у него гадливость.

— Кого волнуют ноги этой мерзкой женщины! — возопил Аткинс.

Конечно, Флобер тем самым хотел показать нам сердце Эммы: «коснувшись роскоши, оно покрылось чем-то, чего уже нельзя было стереть».

— Как воск от паркета остался на ее башмачках — разве не понятно? — спросил я бедного Тома.

— Меня тошнит от Эммы, — ответил Том. А меня вскоре начало тошнить от уверенности Тома, что секс со мной — единственное средство от «мучений», причиняемых ему чтением «Госпожи Бовари».

— Тогда дай мне читать про себя! — умолял я. Но в таком случае получалось, что я пренебрегаю им — хуже того, предпочитаю компанию Эммы его обществу!

Так что я продолжал читать Аткинсу вслух: «А она в это время кипела желаниями, бешенством и ненавистью», — пока тот корчился, словно под пыткой.

Когда я прочел отрывок, в котором Эмма приходит в восторг от того, что впервые завела любовника, и радуется «чувству наступившей для нее второй юности», мне показалось, что Аткинса вырвет прямо в постель. (Думаю, Флобер оценил бы иронию — мы с Томом как раз были во Франции, и в нашей комнате в пансионе не было унитаза — только биде.)

Пока Аткинса выворачивало в биде, я размышлял, как неверность, пугающая бедного Тома, — моя неверность — для меня желанна. Теперь-то мне понятно, почему с подачи Флобера я занес моногамию в список неприятных аспектов гетеросексуальности, но, вообще говоря, винить следовало скорее Тома Аткинса. Мы путешествовали по Европе и пробовали все то, от чего оберегала меня мисс Фрост, — но Аткинс не переставал терзаться, что когда-нибудь я его брошу (возможно, хотя и не обязательно, ради кого-то другого).

Итак, пока Аткинс блевал в биде, я продолжал читать ему про Эмму Бовари: «Тут она припомнила героинь читанных ею романов, и лирический легион влюбленных преступниц запел в ее памяти родными, сестринскими, волшебными голосами». (Ну не прелесть ли?)

Ладно, признаю, это было жестоко с моей стороны — я нарочно повысил голос на «легионе влюбленных преступниц», но Аткинса громко тошнило, в биде шумела вода, а я хотел, чтобы он меня услышал.

Когда Эмма отравилась и умерла, мы с Томом были уже в Италии. (Примерно тогда же я засмотрелся на ту проститутку с еле заметными усиками, а бедный Том перехватил мой взгляд.)

— «Ее вырвало кровью», — читал я. К тому моменту я вроде бы разобрался, что именно не нравится Аткинсу — в отличие от меня, — но еще не догадывался, с какой страстью Том Аткинс умеет ненавидеть. Близился конец, Эмму Бовари рвало кровью, но Аткинс ликовал.

— Позволь уточнить, Том, правильно ли я тебя понял, — сказал я, остановившись перед тем моментом, где Эмма начинает кричать. — Судя по твоему восторгу, Эмма получила по заслугам — ты это хочешь сказать?

— Ну, Билл, — еще бы не по заслугам. Ты посмотри, что она творила! Ты посмотри, как она себя вела! — воскликнул Аткинс.

— Она вышла замуж за самого большого зануду во Франции, но раз она трахается на стороне, то заслуживает смерти в мучениях — таково твое мнение, значит? — уточнил я. — Том, ей же скучно. По-твоему, ей полагалось и дальше изнывать от скуки — и таким образом заслужить право мирно умереть во сне?

— Это ведь тебе скучно, да, Билл? Тебе скучно со мной, да? — жалобно спросил Аткинс.

— Не все вертится вокруг нас с тобой, Том, — сказал я.

Мне предстояло пожалеть об этом разговоре. Годы спустя, когда Том Аткинс умирал — а вокруг нашлось столько праведников, свято убежденных, что бедный Том и ему подобные заслуживают смерти, — я раскаивался, что когда-то его пристыдил.

Том Аткинс не был плохим человеком; он просто был тревожным и липучим любовником. Он был из тех, кто вечно ощущает себя недолюбленным, и потому на нашу летнюю связь он взвалил все свои несбыточные ожидания. Аткинс вел себя как манипулятор и собственник, но только потому, что хотел сделать меня любовью всей своей жизни. Я думаю, бедный Том боялся навсегда остаться недолюбленным; он воображал, что с поиском любви всей жизни можно управиться за одно лето, если только постараться.

Мои же представления о поиске любви всей жизни были прямо противоположными; тем летом шестьдесят первого года я никуда не спешил — ведь все только начиналось!