В одном лице

В очередной раз опустошив каски, отец присел на одно из туалетных сидений. Cправить малую нужду стоя нечего было и пытаться; корабль мотало и болтало — волей-неволей приходилось садиться. Отец устроился на сиденье, схватившись обеими руками за края. Морская вода хлюпала на уровне щиколоток, его ботинки и штанины уже промокли. На другом конце длинного ряда сидений примостился еще один солдат, но тот держался не так крепко. Отец догадался, что этот солдат тоже не страдает морской болезнью: одной рукой он ухватился за сиденье, а в другой держал раскрытую книгу. Вдруг корабль сильно накренился, и любитель чтения не удержался на месте. Он поскакал по сиденьям — шлепая по ним задницей, — пока не долетел до противоположного конца гальюна и не врезался в моего отца.

— Извини, я никак не мог оторваться! — сказал он. Тут корабль качнуло в другую сторону, и солдат понесся обратно, снова пересчитав задницей сиденья. Долетев до другого конца, он то ли не удержал книгу, то ли бросил ее, чтобы вцепиться в сиденье обеими руками. Книга плюхнулась в воду и поплыла прочь.

— Что это ты читал? — крикнул ему связист.

— «Госпожу Бовари»! — ответил солдат, перекрикивая шум бури.

— Могу рассказать, что там дальше, — предложил сержант.

— Нет-нет, не надо! — ответил книголюб. — Я хочу сам прочитать!

В том сне, или в той истории, которую кто-то (но точно не Ричард Эббот) мне рассказывал, отец так больше и не увидел того солдата до конца плавания. «Через едва видимый Гибралтар, — снилось (или кто-то рассказывал) мне, — корабли проскользнули в Средиземное море».

Однажды ночью, где-то у берегов Сицилии, солдат в трюме разбудили пальба и грохот разрывов; корабли подверглись воздушной атаке люфтваффе. Потом отец узнал, что соседний пароход потопили, и никто не спасся. Остальные корабли причалили в Таранто, а отец так и не успел узнать, как зовут того солдата, что читал «Госпожу Бовари» во время шторма. До самого конца армейской службы отец так и не встретился с гальюнным эквилибристом.

Годы спустя, говорилось во сне (или в рассказе), отец «очутился» в Гарварде. Как-то раз он ехал в бостонском метро; сел на станции Чарльз-стрит и ехал обратно на Гарвард-сквер.

На Кендалл-сквер в вагон зашел человек и уставился на него. Сержанта «покоробил» интерес незнакомца. «Ясно было, что интерес у того какой-то неестественный — и предвещает что-то дурное или по меньшей мере неприятное». (Именно из-за манеры рассказа этот сон всегда казался мне более реальным, чем другие. В этом сне был рассказ от первого лица — в нем был голос.)

Человек в метро начал пересаживаться с сиденья на сиденье, постепенно приближаясь к моему отцу. Когда он подобрался практически вплотную, а поезд начал тормозить, подходя к станции, незнакомец повернулся к отцу и сказал: «Привет, я Бовари. Помнишь меня?» Затем поезд остановился на Централ-сквер, любитель чтения сошел, а отец поехал дальше до Гарвард-сквер.

Мне говорили, что лихорадка при скарлатине длится не дольше недели — обычно от трех до пяти дней. Я практически уверен, что она уже закончилась, когда я решил спросить Ричарда Эббота, не он ли рассказал мне эту историю — может, он сидел со мной, когда появилась сыпь или когда у меня болело горло — то есть за пару дней до сыпи. Во время болезни язык у меня стал клубнично-красным, но когда я впервые заговорил с Ричардом о своем необыкновенно ярком повторяющемся сне, мой язык уже приобрел темно-красный оттенок — ближе к малиновому — и сыпь начала исчезать.

— Я такой истории не знаю, Билл, — сказал Ричард Эббот, — впервые ее слышу.

— Вот как.

— Мне кажется, это больше похоже на байки твоего дедушки, — сказал Ричард.

Но когда я спросил деда, не он ли рассказал мне про «Госпожу Бовари», тот начал мямлить и запинаться. «Ну как тебе сказать…» и все такое. В общем, дед мне эту историю «определенно не рассказывал». Да, Гарри ее слышал — «не из первых уст, насколько я припоминаю», — но, конечно же, не мог вспомнить от кого. «Может, это дядя Боб — да, наверное, это Боб тебе рассказал, Билл». Затем дед пощупал мой лоб и пробормотал что-то насчет того, что лихорадка, похоже, прошла. Заглянув мне в рот, он объявил:

— Язык все еще смотрится жутковато, хотя сыпь вроде бы потихоньку проходит.

— Для начала, эта история слишком уж реальна для сна, — сказал я дедушке Гарри.

— Ну как тебе сказать, Билл, — раз уж тебе удается воображать всякое, а я думаю, у тебя это хорошо получается, — полагаю, что и сны иногда могут казаться очень правдоподобными, — промямлил дед.

— Спрошу дядю Боба, — сказал я.

Дядя Боб вечно засовывал мне в карманы — а порой в ботинки или под подушку — мячики для сквоша. Такая у нас была игра: если я находил мячик, то возвращал его Бобу. «Ой, а я этот мячик повсюду искал! — говорил Боб. — Как хорошо, что ты его нашел».

— «Госпожа Бовари» — это про что? — спросил я дядю Боба. Он пришел меня проведать, и я вручил ему мячик для сквоша, который нашел в стакане с зубными щетками — в нашей общей с дедушкой Гарри ванной комнате.