В одном лице

— А как именно ты хочешь обжиматься? — спросила она.

Я уткнулся лицом в кровать и нахлобучил себе на голову подушку. Видимо, такой вариант ее не устроил, поскольку она оседлала меня, усевшись мне на поясницу. Я чувствовал ее дыхание на своей шее; она прижалась губами к моему уху.

— Целоваться? — прошептала она. — Трогать?

— Да, — ответил я приглушенным голосом.

Элейн стянула подушку у меня с головы.

— Что трогать? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я.

— Не все, — сказала Элейн.

— Нет! Конечно, нет, — сказал я.

— Можешь потрогать мою грудь, — сказала она. — Все равно там и груди-то никакой нет.

— Очень даже есть, — сказал я. Что-то у нее там точно было, и, сознаюсь, мне хотелось дотронуться до ее груди. (Честно говоря, я мечтал трогать всевозможные груди, в особенности маленькие.)

Элейн улеглась на кровать со мной рядом, и я повернулся на бок, чтобы посмотреть на нее.

— У тебя на меня встает? — спросила она.

— Ага, — соврал я.

— Господи, в этой комнате всегда такая жарища! — неожиданно воскликнула она и села на кровати. Чем холоднее было снаружи, тем жарче становилось в этих старых общежитиях — и чем выше этажом, тем хуже. После отбоя ученики всегда приоткрывали окна, чтобы впустить немного холодного воздуха, но древние батареи продолжали нагнетать жар.

Элейн была в белой мужской рубашке, но две верхние пуговицы она всегда оставляла расстегнутыми. Она вытащила рубашку из джинсов, оттянула ткань от щуплого тела и подула себе на грудь, чтобы остудиться.

— А сейчас у тебя стоит? — спросила она; прежде чем лечь обратно на кровать, она чуть-чуть приоткрыла окно.

— Нет — слишком волнуюсь, наверное, — сказал я.

— Не волнуйся, мы же только целуемся и трогаем — так? — спросила Элейн.

— Ага, — ответил я.

Я чувствовал острый как бритва поток холодного воздуха из приоткрытого окна, когда Элейн меня поцеловала — точнее, целомудренно клюнула в губы. Для нее это, видимо, стало таким же разочарованием, как и для меня, так что она объявила:

— С языками тоже можно. Французские поцелуи разрешаются.

Следующий поцелуй получился намного интереснее — языки меняют все. Во французском поцелуе есть некий нарастающий импульс; мы с Элейн понятия не имели, что с ним делать. Наверное, чтобы отвлечься, я подумал о маме: как она застала моего ветреного отца за поцелуем с кем-то другим. Помню, мне пришло в голову, что во французском поцелуе определенно есть некая ветреность. Элейн, видимо, тоже потребовалось отвлечься. Она разорвала поцелуй и, сбиваясь с дыхания, прошептала: «Опять эти братья Эверли!» Я вообще не замечал, что там играет по радио, но Элейн откатилась от меня, дотянулась до прикроватного столика и выключила приемник.

— Хочу слышать наше дыхание, — сказала Элейн, вновь перекатываясь ко мне.

Да, подумал я, дыхание и правда сильно меняется, если целуешь кого-нибудь взасос. Я задрал ее рубашку и робко дотронулся до ее голого живота; она потянула мою руку выше, к груди — ну, по крайней мере, к чашке лифчика — мягкой, маленькой и легко поместившейся в мою ладонь.

— Это… тренировочный лифчик? — спросил я.

— Это лифчик с поролоном, — сказала Элейн. — Не знаю уж, что он там тренирует.

— Приятно на ощупь, — сказал я. И не соврал; при слове «тренировочный» во мне что-то шевельнулось, хотя я не был до конца уверен, что именно держу в руке. (То есть какая часть того, что я держал, была ее грудью — или там был в основном лифчик?)

Элейн, по всей видимости, прочла мои мысли (словно предвосхищая наши будущие взаимоотношения) и сообщила — громко и отчетливо, как и всегда:

— На самом деле поролона тут больше, чем груди. Смотри, сейчас покажу. — Она села на кровати и расстегнула белую рубашку, спустив ее с плеч.

Лифчик был изящный, скорее жемчужно-серый, чем белый, и когда она потянулась за спину, чтобы его расстегнуть, чашечки приоткрылись. Я успел лишь мельком увидеть ее маленькие острые грудки, прежде чем она снова накинула рубашку; соски у нее были больше, чем у парней, а эти темные кружочки вокруг сосков — ареолы, еще одно непроизносимое слово! — были величиной почти во всю грудь. Но пока Элейн застегивала рубашку, мое внимание привлек ее лифчик, лежавший теперь на постели между нами. Я взял его в руки; в шелковистую ткань были вшиты мягкие подушечки по форме груди. К собственному удивлению, мне сразу захотелось его примерить — узнать, каково это — носить лифчик. Но я промолчал об этом чувстве, как и о других желаниях, которые скрывал от своей подруги Элейн.

Одна маленькая деталь дала мне понять, что очередной барьер в наших развивающихся отношениях рухнул: Элейн, как всегда, оставила расстегнутыми две верхних пуговицы на рубашке, но в этот раз не застегнула и самую нижнюю. Так моей руке было легче проскользнуть под ее рубашку, и на этот раз в мою ладонь легла уже настоящая грудь (сколько бы ее там ни было).

— Не знаю, как ты, — сказала Элейн, пока мы лежали лицом друг к другу на одной подушке, — но я всегда представляла, что, когда мальчик впервые потрогает меня за грудь, все будет куда более сумбурно.

— Сумбурно, — рассеянно повторил я.