В одном лице

Я уже наполовину пересек двор, где умер Грау, и тут мне пришло в голову, что эти мои мысли вполне гармонируют с ненавистью к гомосексуалам. Я не мог выговорить «члены» и, однако, без всяких сомнений ставил себя выше парня, который не мог выговорить «время».

Помню, тогда я подумал, что всю оставшуюся жизнь мне нужно будет искать таких людей, как Марта Хедли, и окружать себя ими, но всегда будут и другие, которые будут меня ненавидеть и оскорблять — или даже пытаться причинить физический вред. Эта мысль бодрила не хуже, чем морозный воздух, убивший доктора Грау. Единственная беседа с сочувствующей мне учительницей музыки дала мне немало пищи для размышлений — вдобавок к непростому осознанию, что миссис Хедли — властная женщина и что-то в ее доминантности привлекает меня сексуально. Или же в этой доминантности, наоборот, было что-то непривлекательное? (Только тогда меня осенило, что, может быть, я сам хочу стать таким, как миссис Хедли — в сексуальном плане, — а не быть с ней.)

Может быть, Марта Хедли была хиппи, опередившей свое время; в шестидесятом году слова «хиппи» еще не знали. В то время я практически не слышал и слова «гей»; в академии Фейворит-Ривер оно не было в ходу. Может, для нашей школы «гей» звучало слишком уж дружелюбно — или, по крайней мере, слишком нейтрально для всех этих гомоненавистников. Конечно, я знал, что значит это слово, просто в моем узком кругу общения оно редко звучало, — но я был юн и наивен, мир однополого секса казался мне страшно далеким, и я не особенно размышлял над тем, что в нем означают слова «доминантный» и «субмиссивный».

Не так уж много лет спустя, когда я жил с Ларри — из всех мужчин и женщин, с кем я пытался жить, мы с Ларри протянули дольше всего, — он любил надо мной подшучивать, рассказывая окружающим, в каком я был «потрясении», когда он подцепил меня в той подпольной кофейне в Вене.

Я учился за границей первый год. После двух лет немецкого в колледже — не говоря уж об академии Фейворит-Ривер — я был подготовлен к году жизни в немецкоговорящей стране. Но после двух лет в Нью-Йорке я оказался одновременно и готов, и не готов к атмосфере подполья, царившей в венской кофейне, когда попал туда в 1963/64 учебном году. В то время все гей-бары в Нью-Йорке были закрыты; в шестьдесят четвертом году в Нью-Йорке проходила Всемирная выставка, и мэр вознамерился «очистить» город для туристов. Оставался бар «У Джулиуса» — хотя он мог быть и не единственным, — но даже «У Джулиуса» посетителям за стойкой не разрешалось касаться друг друга.

Не то чтобы в Вене конспирировались сильнее, чем в Нью-Йорке; ситуация была примерно такая же. Однако в том заведении, где меня подцепил Ларри, кое-какой физический контакт между посетителями все же имел место — разрешалось это или нет. Но я помню, что потрясла меня не Вена, а сам Ларри.

— Ты актив или пассив, красавчик Билл? — спросил он. (Я действительно был потрясен, но не самим вопросом.)

— Актив, — ответил я не раздумывая.

— Да ну! — воскликнул Ларри то ли с искренним, то ли с притворным удивлением; по нему частенько невозможно было сказать наверняка. — А я думал, пассив, — сказал он, и после паузы — такой долгой, что я уже решил, что он пригласит к себе кого-то другого, — продолжил: — Пойдем-ка отсюда, Билл.

Ну да, я был потрясен, но только потому, что Ларри был не кем-нибудь, а моим профессором. Я учился в Институте европейских исследований — das Institut, как называли его студенты. Наша группа состояла из американцев, но преподавательский состав был смешанный: несколько американцев (Ларри был из них самым знаменитым), один милейший чудаковатый англичанин, а остальные — австрийцы, преподаватели Венского университета.

Институт европейских исследований стоял в том конце улицы Волльцайле, что ближе к Штубенринг и Доктор-Карл-Люгер-плац. Студенты жаловались на то, как далеко от das Institut до университета; многие из них (те, что получше знали немецкий) слушали дополнительные курсы в Венском университете. Но не я; меня не интересовали курсы. Я отправился в колледж в Нью-Йорк, потому что хотел жить в Нью-Йорке; я учился в Вене, чтобы жить в Вене. Меня совершенно не волновало, далеко ли до университета.

Моего немецкого вполне хватило, чтобы устроиться в шикарный ресторан на Вайбурггассе — почти в противоположном конце Кернтнерштрассе от Оперы. Назывался он «Цуфаль» («Совпадение»), и я получил работу, потому что уже успел поработать официантом в Нью-Йорке и потому что вскоре после приезда в Вену узнал, что в «Цуфаль» уволили единственного официанта, знавшего английский.

Узнал я об этом как раз в той подпольной гей-кофейне на Доротеергассе — одном из переулков, отходящих от улицы Грабен. Называлась она «Кафе Кефих» — «кофейная клетка». Днем там, видимо, сидели в основном студенты; и студентки тоже — как раз днем одна девушка рассказала мне, что в «Цуфаль» уволили официанта. Но с наступлением темноты в «Кафе Кефих» появлялись мужчины постарше, а девушки исчезали. Так оно и было тем вечером, когда я столкнулся с Ларри и тот огорошил меня своим вопросом.