В одном лице (ЛП)

Я не был честен с Элейн Хедли, моим единственным настоящим другом, но в этом я определенно пошел в свою мать; я не мог рассказать Ричарду о своей влюбленности в Киттреджа или признаться в любви мисс Фрост, но я точно знал, откуда взялся этот недостаток откровенности. (Разумеется, я унаследовал его от матери, но, быть может, не обошлось и без моего отца-женолюбца. Возможно — меня только что осенило — тут были замешаны гены обоих моих родителей.)

— Спокойной ночи, Ричард. Я тебя люблю, — сказал я своему отчиму. Он быстро поцеловал меня в лоб.

— Спокойной ночи, Билл. И я тебя люблю, — ответил Ричард. Он виновато улыбнулся мне. Я действительно любил его, но одновременно мне приходилось бороться со своим разочарованием в нем.

Вдобавок я смертельно устал: очень утомительно быть семнадцатилетним и не знать, кто ты есть на самом деле; и лифчик Элейн звал меня в постель.

Глава 5. Прощание с Эсмеральдой

Вероятно, нужно, чтобы весь твой мир переменился, для того чтобы понять, зачем вообще писать эпилоги — а тем более для чего нужен пятый акт «Бури» и почему эпилог (который произносит Просперо) там тоже уместен. В тот день, когда я наивно раскритиковал финл «Бури», мой мир еще не успел перемениться.

«Теперь власть чар моих пропала», — начинает эпилог Просперо, вроде бы невзначай и без задней мысли, совершенно в манере Киттреджа.

Той зимой 1960 года мы с Элейн продолжали свой маскарад; мы стали держаться за руки даже на матчах Киттреджа, а Марта Хедли тем временем предприняла первые официальные попытки разобраться с возможной причиной (или причинами) моих проблем с произношением. Официальные — потому что теперь я записывался на занятия к миссис Хедли и приходил к ней в кабинет, находившийся в музыкальном корпусе академии.

В свои семнадцать лет я еще ни разу не был у психиатра; если бы у меня и возникло вдруг желание пообщаться с герром доктором Грау, уверен, что мой нежно любимый отчим Ричард Эбботт отговорил бы меня. Кроме того, старик Грау умер в ту же зиму, когда я начал свои занятия с миссис Хедли. Только следующей осенью академия нашла ему замену в лице более молодого (но не менее замшелого) психиатра.

Однако пока я занимался с Мартой Хедли, в психиатре не было нужды; миссис Хедли, которая терпеливо помогала мне выискивать многочисленные трудные для произношения слова и делала проницательные замечания о причине (или причинах) моего речевого расстройства, стала моим первым психиатром.

Поближе пообщавшись с миссис Хедли, я осознал причину своего влечения к ней. Марта Хедли была некрасива потому, что внешне напоминала мужчину; у нее были тонкие губы, но широкий рот и крупные зубы. Ее челюсть выдавалась вперед, как у Киттреджа, но шея была длинной и неожиданно женственной; как и у мисс Фрост, у нее были широкие плечи и большие руки. Волосы миссис Хедли были длиннее, чем у мисс Фрост, и она целомудренно собирала их в конский хвост. Ее плоская грудь неизменно напоминала мне о больших сосках Элейн и тех темных кружках — ареолах, которые, как я представлял себе, были одинаковыми у матери и дочери. Но, в отличие от Элейн, миссис Хедли выглядела очень сильной. И я начал понимать, насколько мне это нравится.

Когда к длинному списку моих проблемных слов прибавились «ареола» и «ареолы», Марта Хедли спросила меня:

— Твои затруднения связаны с тем, что обозначают эти слова?

— Может быть, — ответил я ей. — К счастью, мне не каждый день приходится их произносить.

— Тогда как «библиотеку» и «библиотеки», не говоря уже о «пенисе»… — начала Марта Хедли.

— Проблема больше со множественным числом, — напомнил я ей.

— Полагаю, с «пенисами» ты сталкиваешься нечасто — я имею в виду форму множественного числа, — сказала Марта Хедли.

— Не каждый день, — сказал я. Я имел в виду, что необходимость произносить «пенисы» выпадала нечасто, а не то, что я не думал о них каждый день — что было бы неправдой. И вот — может быть, потому, что я не мог ничего рассказать ни Элейн, ни Ричарду Эбботту, ни дедушке Гарри, и, вероятно, потому, что не осмеливался открыться мисс Фрост — я поведал обо всем миссис Хедли. (Ну, почти обо всем.)

Я начал со своей влюбленности в Киттреджа.

— Как, и ты, и Элейн! — воскликнула миссис Хедли. (Элейн даже своей матери уже рассказала!)

Я сообщил миссис Хедли, что еще до того, как увидел Киттреджа, я испытывал сексуальное влечение к другим борцам и, разглядывая старые ежегодники в библиотеке академии, уделял особое внимание фотографиям борцовской команды, лишь мельком просматривая фотографии Клуба драмы. («Понятно», — сказала миссис Хедли.)

Я рассказал ей даже о моей постепенно угасающей влюбленности в Ричарда Эбботта; пик ее пришелся на то время, когда он еще не был моим отчимом. («О боже, — вот это, наверное, было неловко!» — воскликнула Марта Хедли.)

Но когда пришло время сознаться в любви к мисс Фрост, я остановился; из глаз у меня брызнули слезы.