В одном лице

Мужчина, которого напомнил мне Чарльз, был татуированным качком с белой, как слоновая кость, кожей; у него был бритый череп, черный пучок волос на подбородке и две бриллиантовые серьги в ухе. Он носил черный кожаный жилет и трусы-бандаж, а также пару начищенных мотоциклетных ботинок, и его работа в «Майншафт» заключалась в том, чтобы сопровождать к выходу тех, кто в этом нуждался. Прозвище у него было Мефистофель; свои «выходные» вечера он проводил в гей-баре для черных «У Келлера». Кажется, этот бар находился на Вест-стрит, на углу с Барроу, возле пирса Кристофер-стрит, но я туда никогда не ходил — никто из моих знакомых белых не заходил туда. (В «Майншафт» говорили, что Мефистофель ходит к «Келлеру», чтобы трахать черных парней или нарываться на драки, и что ему все равно, что его ждет сегодня: секс и драка были для него равнозначны, так что «Майншафт», без сомнения, был подходящим для него местом.)

Однако медбрат, так заботливо склонившийся над моим умершим другом, не был Мефистофелем — и в том, как он хлопотал над останками бедного Тома, не было ничего сексуального. Чарльз возился с катетером Хикмана, свисающим с неподвижной груди Аткинса.

— Бедный Томми — вообще-то удалять катетер не моя обязанность, — объяснил медбрат нам с Элейн. — В похоронном бюро его вытащат. Видите, тут есть манжета — вроде липучки — вокруг трубки, прямо там, где она входит под кожу. Клетки Томми, клетки его кожи и тела, вросли в липучку. Поэтому катетер держится на месте, не выпадает и не расшатывается. Нужно будет просто резко дернуть, чтобы освободить его, — сказал нам Чарльз; Элейн отвернулась.

— Наверное, не надо было оставлять Тома одного, — сказал я ему.

— Многие хотят умереть в одиночестве, — сказал он. — Я знаю, что Томми хотел вас видеть, он собирался вам что-то сказать. И, видимо, он все сказал, так? — спросил меня Чарльз. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Это был сильный, красивый мужчина со стрижкой ежиком и серебряным колечком в верхнем хрящике левого уха. Чарльз был чисто выбрит, и когда он улыбался, то вовсе не походил на вышибалу из «Майншафт», которого я знал под кличкой «Мефистофель».

— Да, мне кажется, Том сказал все, что хотел, — ответил я Чарльзу. — Он просил меня присмотреть за Питером.

— Ну что ж, желаю удачи. Полагаю, это будет решать сам Питер, — сказал Чарльз. (Я не так уж ошибся, приняв его за вышибалу из «Майншафт»; определенная бесцеремонность в Чарльзе действительно была.)

— Нет, нет, нет! — услышали мы рыдания Питера из кухни. Девочка, Эмили, перестала кричать; ее мама тоже.

Чарльз был одет не по погоде для декабря в Нью-Джерси, он был в обтягивающей черной футболке, не скрывающей его мускулы и татуировки.

— Похоже, кислород уже не помогал, — сказал я Чарльзу.

— Разве что совсем немного. Проблема с ПЦП в том, что она распространяется и захватывает оба легких, и кислороду становится труднее проникать в кровеносные сосуды — то есть в тело, — объяснил медбрат.

— У Тома были такие холодные руки, — сказала Элейн.

— Томми не хотел переходить на искусственную вентиляцию, — продолжил Чарльз; похоже, он закончил с катетером. Теперь он смывал корочку Candida с губ Аткинса. — Хочу привести его в порядок, прежде чем Сью и дети его увидят, — сказал Чарльз.

— А как насчет кашля миссис Аткинс? — спросил я. — Он будет становиться все сильнее, да?

— У нее сухой кашель — а у некоторых вообще не бывает кашля. Ему придают слишком большое значение. А вот одышка становится сильнее, — сказал он мне. — Томми просто не хватило воздуха.

— Чарльз, мы хотим его видеть! — позвала миссис Аткинс.

— Нет, нет, нет! — продолжал рыдать Питер.

— Я тебя ненавижу, Чарльз! — прокричала с кухни Эмили.

— Я знаю, милая! — крикнул в ответ Чарльз. — Дайте мне еще минутку!

Я склонился над Аткинсом и поцеловал его в холодный влажный лоб.

— Я его недооценивал, — сказал я Элейн.

— Только не плачь сейчас, Билли, — сказала мне Элейн.

Неожиданно я напрягся: мне показалось, что Чарльз сейчас меня обнимет или поцелует — или просто столкнет с кровати, — но он всего лишь протянул мне свою визитку.

— Позвоните мне, Уильям Эбботт, — дайте знать, как Питеру связаться с вами, если он этого захочет.

— Если он этого захочет, — повторил я, взяв у него карточку.

Обычно, когда меня называли «Уильям Эбботт», я понимал, что имею дело с читателем и что он (или она) по крайней мере знает, что я «тот самый писатель». Но я мог с уверенностью сказать только то, что Чарльз гей, насчет читателя я не был столь уверен.

— Чарльз! — задыхаясь, крикнула Сью Аткинс.

Все мы — я, Элейн и Чарльз — смотрели на бедного Тома. Не могу сказать, что Том Аткинс выглядел «умиротворенным», но теперь он мог хотя бы отдохнуть от своих мучительных стараний дышать.

— Нет, нет, нет, — рыдал его любимый сын, теперь уже не так громко, как раньше.

Мы с Элейн заметили, как Чарльз неожиданно бросил взгляд на дверь.

— А, это ты, Жак, — сказал он. — Все в порядке, тебе можно войти. Заходи.