В одном лице

«Двенадцатая ночь» завершается песней шута. Фесте остается на сцене один. «Тут как раз и ветер и дождь», — четырежды повторяет припев Киттредж.

— Бедняжка, — сказал мне Киттредж об Элейн. — Так не повезло — это ведь был ее первый раз и все такое.

И в очередной раз я не нашелся с ответом.

Если немецкий и стал даваться Киттреджу лучше или хуже, чем раньше, я этого не замечал. Я не видел лица мамы, когда она смотрела на своего отца в роли Марии. Я был так расстроен из-за Элейн, что позабыл о своем намерении проследить за суфлером.

Когда я сказал, что мистер и миссис Хедли отсылали Элейн «поэтапно», то имел в виду, что та поездка в Европу — не говоря уже об очевидной ее причине — стала только началом.

Супруги Хедли решили, что их квартира в общежитии мужского интерната — не самое подходящее место для Элейн, чтобы окончить школу. Они отправили ее в женский интернат, но только по осени. Весенний семестр 1960 года Элейн не засчитали, и ей предстояло снова пойти в десятый класс.

Официально объявили, что у Элейн случился «нервный срыв», но в таком маленьком городке, как Ферст-Систер, Вермонт, все понимали, что к чему, если старшеклассница вдруг бросает школу. В академии тоже знали, что произошло с Элейн. Даже Аткинс догадался. Я встретил его после очередного занятия с миссис Хедли в музыкальном корпусе академии, вскоре после того, как Элейн и миссис Киттредж отплыли в Европу. Миссис Хедли была сражена тем, с какой легкостью мне давалось слово «аборт»; она отпустила меня на двадцать минут раньше, и на площадке между первым и вторым этажом я столкнулся с Аткинсом. Я видел, как в голове у него пронеслось, что время для его визита к миссис Хедли еще не подошло, но из-за слова «время» он не мог произнести это вслух. Вместо этого он спросил:

— Что еще за срыв такой? С чего бы у Элейн сдали нервы?

— Думаю, ты сам знаешь, — сказал я ему. Встревоженное лицо Аткинса напоминало мордочку зверька, но зато у него были ярко-синие глаза и гладкая, как у девушки, кожа. Как и я, он учился в предпоследнем классе, но выглядел младше своих лет — он еще не начал бриться.

— Она беременна, да? От Киттреджа, да? Все так говорят, а он и не отрицает, — сказал Аткинс. — Элейн была милой, правда — по крайней мере, мне она всегда говорила что-нибудь милое, — прибавил он.

— Элейн и есть милая, — сказал я ему.

— Но при чем тут мать Киттреджа? Ты видел его мать? Она вообще не похожа на мать. Она похожа на кинозвезду в каком-нибудь старом фильме, которая потом оказывается ведьмой или драконом! — заявил Аткинс.

— Не понимаю, о чем ты, — сказал я ему.

— Женщина, которая когда-то была настолько красивой, никогда не смирится с тем, как… — Аткинс остановился.

— Как течет время? — догадался я.

— Да! — воскликнул он. — Такие, как миссис Киттредж, ненавидят юных девушек. Киттредж так сказал, — добавил Аткинс. — Его отец бросил его маму ради женщины помоложе — не красивее, а просто моложе.

— А-а.

— Не могу себе представить, каково это — путешествовать с матерью Киттреджа! — воскликнул Аткинс. — У Элейн будет отдельная комната? — спросил он меня.

— Не знаю, — сказал ему я. Я как-то не задумывался о том, что Элейн может жить в одной комнате с миссис Киттредж; одна мысль об этом вызвала у меня мурашки. А что, если она не мать Киттреджу, да и вообще никому? Но нет, она просто обязана быть матерью Киттреджа; эти двое никак не могут не быть в родстве.

Аткинс протиснулся мимо меня и начал подниматься по лестнице. Я спустился еще на пару ступенек; мне казалось, что разговор окончен. Неожиданно Аткинс произнес:

— Не все здесь понимают таких, как мы с тобой, но Элейн понимала — и миссис Хедли тоже.

— Да, — только и сказал я, продолжая спускаться по ступенькам. Я старался не углубляться в размышления над тем, что он имел в виду под «такими, как мы», но я был уверен, что Аткинс подразумевал не только проблемы с речью. Он что, пытался подкатить ко мне? — думал я, пока шел через двор. Это что, был первый подкат от парня вроде меня?

Небо было еще светлым — теперь темнело уже не так рано, — но в Европе, я знал, сумерки уже перешли в темноту. Элейн скоро ляжет спать, в отдельной комнате или нет. Было теплее, чем раньше, — хотя настоящей весны в Вермонте не бывало никогда, — но я дрожал, пока шел через двор на репетицию «Двенадцатой ночи». Мне нужно было вспомнить свои слова, реплики Себастьяна, но в голове у меня крутилась только песня шута, та, которую пел Киттредж перед занавесом. («Тут как раз и ветер и дождь».)

И в этот самый момент дождь действительно пошел, и я подумал о том, как навсегда изменилась жизнь Элейн, пока я продолжал просто играть.

Я сохранил фотографии, которые прислала мне Элейн; они не очень хороши сами по себе, это обычные черно-белые и цветные снимки. Эти фотографии долгие годы стояли у меня на столе — часто под солнечными лучами — и сильно выцвели, но, конечно, я и так помню, что на них изображено.