В одном немецком городке

– Я была безумно обрадована. Я так мечтала, чтобы он опять заговорил со мной, как прежде. Он ждал меня. Я это сразу поняла; он только делал вид, будто эта встреча – простая случайность. И я сказала: Лео! Я никогда не называла его так до этой минуты. Лео. Мы поговорили, стоя в коридоре. Какая приятная неожиданность, повторял он снова и снова. Может быть, поужинаем вместе? Я же на дежурстве, напомнила я ему – на случай, если это вы летело у него из головы. Жаль, сказал он, ничуть не смутившись, тогда, может быть, завтра вечером? А как насчет уик-энда? Он позвонит мне. Он позвонит мне в субботу утром, идет? Это будет очень мило, сказала я, меня это вполне устраивает. Сначала мы немного погуляем, сказал он, по холмам, за футбольным полем, хорошо? Я была счастлива. В руках у меня была пачка телеграмм, и я сказала: отлично, а сейчас мне надо передать эти телеграммы Медоузу. Он хотел отнести их вместо меня, но я сказала: нет, не утруждайте себя, я отнесу сама. Я уже повернулась к нему спиной, понимаете, не хотела, чтобы он ушел первый, но не успела сделать и двух шагов, как он вдруг сказал – в этой своей обычной, вкрадчивой манере: «Да, Дженни, послушайте, вот какое дело… Нелепая получилась история: весь наш хор собрался внизу, на лестнице, и никто не может отпереть дверь конференц-зала. Кто-то ее запер, а ключа нет, и мы подумали, что, наверно, у вас он должен быть». Все это показалось мне довольно странным, по правде говоря. Прежде всего я не представляла себе, кому это могло прийти в голову запереть дверь зала. Ну, я сказала: хорошо, я сейчас спущусь вниз и отопру дверь, только мне сначала надо разделаться с телеграммами. Он, конечно, знал, что у меня есть ключ: у дежурного всегда должны быть запасные ключи от всех комнат посольства. «Зачем вам утруждать себя и спускаться вниз,– сказал он.– Дайте мне ключ, я все сделаю сам. В две минуты». И тут он заметил, что я колеблюсь. Она закрыла глаза.

– Он был такой… жалкий. Его так легко было обидеть. И я уже однажды оскорбила его – заподозрила, что он заглядывает в мои письма. Я любила его… Клянусь вам, я никогда никого не любила прежде…

Мало-помалу ее рыдания утихли.

– И вы дали ему ключи? Всю связку? Ключи от комнат, от сейфов…

– Да, и от всех столов и несгораемых шкафов, от парадного входа, и от черного, и от сигнала тревоги в архиве аппарата советников.

– И ключ от лифта?

– Лифт тогда еще не был на ремонте. Его заперли только в конце следующей недели.

– И долго он держал ключи?

– Минут пять. Может быть, даже меньше. Это ведь недолго, верно? – Она умоляюще вцепилась в его рукав.– Скажите, что это недолго.

– Чтобы снять отпечаток? За это время он мог снять пятьдесят отпечатков, если у него был навык.

– Но ему нужен был бы воск, или пластилин, или еще что-нибудь… Я потом проверяла – смотрела в справочнике.

– Он мог держать все это наготове у себя в комнате,– равнодушно заметил Тернер.– Она ведь на первом этаже. Не растраивайтесь,– сочувственно добавил он.– Может быть, он и в самом деле просто хотел впустить хор. Может быть, у вас слишком разыгралось воображение.

Она перестала плакать. Ровным, монотонным голосом она продолжала свои признания:

– Хор не репетирует в эти дни. Только по пятницам. А это был четверг.

– Вы это выяснили? Справились у охраны?

– Я знала это с самого начала. Знала, когда давала ему ключи. Делала вид, будто не знаю, но знала. Просто не могла отказать ему в доверии. Это был акт самопожертвования, неужели вы не понимаете? Акт самопожертвования, акт любви. Но разве мужчина может это понять!

– И после того, как вы отдали ему ключи,– сказал Тернер, поднимаясь с колен,– он не захотел вас больше знать?

– Все мужчины таковы. Разве нет?

– Позвонил он вам в субботу?

– Вы же понимаете, что не позвонил.– Она снова уронила голову на руку.

Он захлопнул свою записную книжечку.

– Вы слушаете меня?

– Да.

– Упоминал он когда-нибудь о женщине, которую зовут Маргарет Айкман? Он был помолвлен с нею. Она знала и Гарри Прашко.

– Нет.

– А о какой-нибудь другой женщине?

– Нет.

– Говорил он с вами о политике?

– Нет.

– Были у вас основания предполагать, что он человек крайне левых убеждений?

– Нет.

– Случалось вам видеть его в компании каких-либо подозрительных личностей?

– Нет.

– Говорил он с вами когда-нибудь о своем детстве? О своем дядюшке, который жил в Хэмпстеде? Дяде-коммунисте, воспитавшем его?

– Нет.

– О дяде Отто?

– Нет.

– Упоминал он когда-нибудь о Прашко? Упоминал или нет? Вы слышите? Упоминал он о Прашко?

– Он говорил, что Прашко был его единственным другом на всей земле.– Она снова разрыдалась, и он снова ждал, пока она успокоится.

– Говорил он о политических взглядах Прашко?

– Нет.

– Говорил, что они по-прежнему дружны? Она отрицательно покачала головой.

– Гартинг обедал с кем-то в четверг. Накануне своего исчезновения. В «Матернусе». Это были вы?

– Я же вам говорила! Клянусь, я не видела его больше!

– Признайтесь, это были вы?

– Нет!

– Он сделал пометку в своей записной книжке, которая указывает на вас. Буква «П». И в других случаях он делал такие же пометки, имея в виду вас.

– Это была не я!