В одном немецком городке

– Ja. Запретите ему,– повторил Зааб, навалившись –грудью на стол, чтобы все могли лучше слышать.– Запретите всякие там митинги, демонстрации. Запретите это все. Как коммунистам, которые только тогда, черт побери, и понимают… «Зибкрон? Sie waren ja auch in Hanover!» (Вы тоже были в Ганновере! (нем.)) Да, и Зибкрон был там? Почему он не запретил все это? Ведь это же какие-то дикие звери – все они там. И они набирают силу, nicht wahr (Разве не так (нем.)), Зибкрон? Великий боже, у меня тоже есть кое-какой опыт.– Зааб был человек немолодой и как журналист сотрудничал в свое время во многих газетах, но большинство из них исчезло с лица земли, когда окончилась война. Какого сорта опыт довелось приобрести герру Заабу в те времена, ни у кого не вызывало сомнения.– Но у меня никогда не было ненависти к англичанам. Вы можете подтвердить это, Зибкрон. Das kцnnen Sie ja bestдtigen. Двадцать лет я писал об этой сумасшедшей стране. Я был критичен – чертовски критичен порой,– но я никогда не был против англичан. Нет, никогда не был,– заключил он свою речь, так невнятно пробормотав последние слова, что это сразу поставило под сомнение все им сказанное.

– Карл-Гейнц фантастически за англичан,– произнесла его куколка-супруга.– Он ест по-английски, пьет по-английски.– Она вздохнула, словно давая понять, что и остальная его деятельность также носит несколько английский характер. Эта куколка довольно много ела; она еще продолжала что-то пережевывать, а крошечная ручка ее брала очередной кусок, готовясь отправить его в рот.

– Мы перед вами в долгу, Карл-Гейнц,– с тяжеловесной веселостью сказал Брэдфилд.– Да продлится ваша деятельность многие лета.– Он лишь полчаса назад возвратился из Брюсселя и за столом почти все время не спускал глаз с Зибкрона.

Миссис Ванделунг, жена голландского советника, уютно закутала в меховую накидку свои внушительные плечи и самодовольно сообщила:

– Мы ездим в Англию каждый год. Наша дочка учится в школе в Англии, и наш сын учится в школе в Англии…– Она продолжала лепетать. Все, что она любит, чем дорожит, чем восхищается,– все так или иначе имеет отношение к Англии. Ее скелетообразный муж коснулся пре лестного запястья Хейзел Брэдфилд и кивнул, засветившись отраженным восторгом:

– Всегда! – прошептал он, словно заклятие. Хейзел Брэдфилд, выйдя из задумчивости, улыбнулась

ему довольно мрачно, не сводя все еще отрешенного взгляда с серой руки, касавшейся ее запястья.

– Как вы милы сегодня, Бернард,– сказала она любезно– Берегитесь, дамы могут приревновать вас ко мне.– Однако шутка прозвучала не слишком одобряюще – в голосе сохранилась неприятная, резковатая нотка.

«Эта не из тех,– подумал Тернер, перехватив злой взгляд, который она метнула на Зааба, снова пустившегося в рассуждения,– кто умеет быть милосердным к своим менее ослепительным сестрам. Между прочим, очень возможно, что я сижу на том самом стуле, на котором некогда сидел Лео,– продолжал он размышлять.– И ем то, что предназначалось для него? Впрочем, нет, по вторникам Лео сидел дома… к тому же его не приглашали сюда ужинать – только выпить»,– напомнил он себе, поднимая бокал в ответ на предложенный герром Заабом тост.

– Брэдфилд, вы лучший из лучших. Ваши предки сражались при Ватерлоо, а ваша жена прекрасна, как королева. Вы лучший из лучших в британском посольстве, и вы не привечаете проклятых американцев или проклятых французов. Вы славный малый. Французы все подонки,– заключил Зааб, ко всеобщему смятению, и в столовой на миг воцарилась испуганная тишина.

– Боюсь, что это не слишком лояльно, Карл-Гейнц,– сказала Хейзел, и откуда-то с того конца стола, где она сидела, долетел негромкий смешок – его издала пожилая, ничем не примечательная Grдfin (Графиня (нем.)), приглашенная в последнюю минуту в пару к Тернеру. Резкая струя электрического света неожиданно прорезала приятный полумрак: официанты-венгры, словно ночная смена, промаршировали из кухни к столу и с небрежной лихостью очистили его от приборов и бутылок.

Зааб еще грузнее налег на стол, уставив толстый и не слишком чистый палец в почетного гостя.

– Понимаете, наш приятель Людвиг Зибкрон – чертовски странный малый. Все мы – в прессе – восхищаемся им, потому что он, черт побери, остается для нас неуловимым, а журналисты преклоняются только перед тем, что не дается им в руки. А вы знаете, почему он для нас неуловим?

Собственный вопрос сильно позабавил Зааба. Он торжествующе поглядел на всех. Лицо его сияло.

– Потому что он, черт побери, слишком занят своим дорогим другом и… Kumpan.– Он щелкнул пальцами, беспомощно подыскивая слово.– Kumpan? – повторил он.– Kumpan?

– Собутыльником,– подсказал Зибкрон.

Зааб растерянно воззрился на него, огорошенный помощью, пришедшей с такой неожиданной стороны.

– Собутыльником,– пробормотал он.– Клаусом Карфельдом. И умолк.

– Карл-Гейнц, тебе надо запомнить, как будет по-английски,– неожиданно проворковала его супруга, и он галантно улыбнулся ей в ответ.