В огне

Прощения. Отпущения грехов.

И у Бэрронса нет ни единого шанса получить это ни сейчас, ни когда-либо в будущем.

Мы к'вракнули его сына, чтобы успокоить его. Не просто убили его, а уничтожили его суть. Как говорит Синсар Дабx, хороший к'вракинг окончательнее смерти, это полное разрушение сущности, того, что люди называют душой.

Не знаю, верю ли я в душу, но я верю во что-то. Думаю, каждому из нас присуща некая уникальная неугасимая вибрация, и, когда мы умираем, она переходит в следующую фазу существования. Мы можем возродиться деревом, котом или снова человеком, а может и звездой. Не думаю, что в этом есть какие-то ограничения. Глядя в небеса, я поражаюсь безграничности вселенной и просто знаю, что источник радости, создавший столько всего удивительного, даст нам больше одного шанса познать это всё.

Но это невозможно для его сына. Ребенок больше не испытывает страданий, потому что его нет. Ни на небесах, ни в аду. Его просто больше нет. Как сказал Бэрронс, он уничтожен. Я чувствую Алину, а Бэрронс больше не чувствует его.

Кто знает, как долго, сидя в своей подземной пещере и заботясь о своем ребенке, он искал способ освободить его, живя надеждой, что однажды найдет нужное заклятье или ритуал, бога или демона, достаточно могущественного, чтобы обратить его сына.

Несколько месяцев назад этот бесконечный ритуал, который был центром его существования на протяжении тысячелетий, закончился.

И его надежды рухнули.

А сейчас началась запоздалая, истинная и долгая скорбь.

Я знаю простую истину: умерщвление из милосердия, ни хрена не милосердно к тем, кто продолжает жить.

Интересно, как часто он ловил себя на том, что направляется в каменную пещеру своего сына? Так же часто, как я ловила себя по пути в комнату Алины, желая поделиться с ней новостями, готовыми сорваться с языка? Когда это произошло сотый раз к ряду, я поняла, что могу присоединиться к отцу в его отчаянии, спиться в Кирпичном Заводе и умереть в сорок от заболевания печени или отправиться в Дублин, замещая горе поиском ответов. Смерть - последняя глава книги, которую мы не можем не прочитать. Мы ждем, что оправимся спустя время и станем снова самими собой. Но этому не бывать.

Я открываю глаза. Бэрронс молча смотрит на экран. В магазине полная тишина. Нигде вдали не капает кран, не гудит вентилятор, не шипит в камине газ. Скорбеть нужно в уединении. Я понимаю это и уважаю этого мужчину.

Я начинаю медленно выходить из комнаты.

И, позабыв о ковре, оступаюсь. Подошва скрипит по полированному деревянному полу.

Бэрронс молниеносно поднимает и поворачивает голову в ту сторону, где я стою.

На миг я задумалась над тем, чтобы притворится призраком его сына, подать ему какой-то знак, смягчить его боль ложью во спасение.

Но это неправильно.

Бэрронс не терпит лукавства. И если он когда-нибудь узнает правду, а он всегда её узнает, он начнет презирать меня. Это всё равно, что подарить подарок, а потом отнять его, и в отличие от большинства, некоторые из нас предпочитают не иметь вовсе, нежели иметь и потерять.

Некоторые из нас любят слишком самозабвенно. Некоторые из нас, похоже, не способны сдерживать эту жизненно важную часть себя.

Он вдохнул, его ноздри затрепетали, и, склонив голову, он прислушался. Выключил монитор.

- Мисс Лейн.

Я скривилась, хоть он меня и не видит.

- Ты не мог знать этого наверняка. Просто угадал. Я частенько околачивалась около тебя за этот день, а ты и не догадывался.

- Синсар Дабx защитила вас в последний миг. Вы были готовы сдаться ши-видящим, чтобы не рисковать их жизнями.

- Угу.

- Я думал, она переместила вас куда-то и не спешит возвращать.

- Нет. Просто превратила меня в невидимку и приказала бежать.

Ну что же, обмен любезностями окончен. О чем бы поговорить, кроме его сына? Я знаю Бэрронса. Как и я, он предпочел бы, чтобы я не видела его в горе.

Он будет сидеть и смотреть на экран столько, сколько понадобится. Мое горе тоже проявлялось синдромом навязчивых состояний, я снова и снова доставала альбом с фотографиями, проливая над ним слезы. С каждым новым месяцем всё больше дней проходило между этими срывами. Сначала три, потом пять. Потом десять, двадцать и даже тридцать. Время рубцует раны. И даже если полное исцеление не приходит, мы все равно становимся сильнее.

Я решаю стать стервой. Это поможет ему отвлечься.

- Знаешь, до меня всё не дойдет, почему каждый раз, когда я решаю проблему, вселенная швыряет в меня следующую. Ещё большую и более сложную, чем предыдущая. За что мне это?

Он усмехается.

- Ничего личного. Жизнь имеет нас всех без разбора. Не глядя на лица, и плевать ей на наши обстоятельства. Она все время выбивает у нас почву из-под ног. В один миг ты думаешь, что крепко держишь мир за яйца, а в следующий уже не знаешь, где эти хреновы яйца находятся.

- А я знаю, - раздраженно отвечаю я. - Рядом с толстой жопой, в которой я, похоже, застряла надолго в ожидании очередного приступа диареи.

Он смеется. Искренне, и я улыбаюсь. Рада, что смогла стереть это печальное выражение с его лица. Но он тут же удивляет меня, говоря:

- Двигайтесь.