В огне повенчанные. Рассказы

— Плавать она была мастерица. Когда-то мы с ней Днепр переплывали, в мае, под Киевом… А знаешь, какой он широкий бывает, когда разливается? Гоголь сказал о нем, что ни одна птица его не перелетит.

Иванников нахмурился, словно прикидывая что-то в уме.

— Ну, это Гоголь загнул. Птицы океаны перелетают.

— Трудно, Петро, выплыть, если даже и не ранило. Шинель, пистолет, санитарная сумка, сапоги… А потом мне показалось: когда она подошла к прорану, как-то неловко пошатнулась вбок… Как-то повело ее… Будто ранило…

— Да. — Иванников тяжело задышал. — Если ранило, то конечно, выплыть трудно. Вы бы поспали, товарищ лейтенант. А то день-то опять будет жаркий. Вон как вчера садил.

— Да я уже вздремнул. До утра успею еще пару часиков поспать. Ты, кажется, вчера письмо получил?

Иванников поправил в печурке откатившееся полено и неторопливо полез в нагрудный карман гимнастерки.

— От жены. Прислала карточку сына. Пишет: озорной растет… Но последнюю неделю что-то захворал. Горит весь… Подозревают скарлатину. И где только подцепил? — Иванников бережно развернул старую, вытертую клеенку, в которую был завернут (от сырости) комсомольский билет, достал из него небольшую фотографию и протянул ее Казаринову. — Весь в деда. Такой же лобастый, и взгляд — будто Стенька Разин. Отчаянный…

— Сколько ему? — поинтересовался Григорий, рассматривая фотографию. Ребенок был удивительно похож на Иванникова: такой же крутой лоб; как и отец, светловолосый; открытый и быстрый взгляд широко поставленных больших глаз…

— Позавчера годок исполнился. А глядите, какой вымахал! Жена пишет, что от печки до лавки сам доходит, без ее руки. Почти совсем не ползал. А когда ползал, то не на четвереньках, как все ребятишки, а сиднем… Смехотура!.. А улыбается-то как, вы только поглядите! Разве не казак растет? Того гляди, в рот пальцы сунет и свистнет, как соловей-разбойник.

Разрывы снарядов теперь были глуше. Видимо, снаряды падали где-то на позициях соседнего полка.

Иванников еще раз взглянул на фотографию сына, бережно положил ее в комсомольский билет и завернул в лоскут потрескавшейся клеенки.

— А если вам, товарищ лейтенант, рассказать, как у него первые зубки резались и как я трухнул тогда, то вы со смеху покатитесь.

— Зовут-то как? — Казаринов обрадовался, увидев просветленное лицо Иванникова.

— Александром. Как моего батьку. У нас в Сибири уж так заведено: если дочка родится, то бабкино имя дают, а если сын — именем деда нарекают.

Иванников смолк. Ковыряясь в догорающих поленьях он улыбался своим мыслям.

— Ты хотел про первые зубки рассказать.

— О!.. — Иванников отодвинул от жерла «камина» ящик из-под патронов, на котором сидел, и с удовольствием начал рассказ: — Двадцатого июня это было, в пятницу. — Рассказывая, Иванников завернул самокрутку, при этом не переставая улыбаться. — Пришел я со смены, захожу в избу… И что же вы думаете?' Мать честная!.. Что твой чертенок! Глазенки сверкают. Сидит себе у печки и выбирает ручкой золу. А сам все на меня зыркает: будто знает, что не тем занимается, потому и влететь может. А у самого во рту этого добра полным-полно. У меня аж поджилки затряслись. Думаю: один миг — и гвоздь какой проглотит, а не то углем подавится.

— А жена-то где была? — Казаринов рассеянно глядел в темень блиндажа, откуда доносился чей-то равномерный захлебистый храп.

— Картошку в огороде полола. Да что им, женам?..

Они сами, когда ходят в интересном положении, глину от печки отколупывают и грызут ее, как пряник. Иванников поглубже запахнул полушубок и привалился плечом к земляной стойке, а сам продолжал смотреть на рыжие огоньки, пляшущие над сосновыми поленьями. — Ну вот, схватил я его, отмыл, изо рта золу вынул, а он, шайтан турецкий, знай себе смеется. Пришла жинка. Был, конечно, разговор. Правда, рук в ход не пустил, но так и хотелось: уж больно зло взяло, ведь от такого недосмотра могло бы не быть пацана.

— А случалось, что поколачивал? — спросил Казаринов и тут же почувствовал неловкость.

— Два года жили, и ни разу пальцем не тронул. Правда, один раз дурака спорол, приревновал к другу, ну и в горячке врезал, потом, правда, три ночи не спал, мучался. Но это было перед женитьбой, когда гуляли.

— Она простила?

— Еще крепче любить стала. Сама пришла. Даже повинилась. А весь грех-то ее был в том, что с моим напарником, с Пашкой Евстигнеевым, в кино на дневной сеанс сходила.

— Извини, я перебил тебя… Ну, значит, пришла жена с огорода, поругались, а дальше?