В огне повенчанные. Рассказы

Умерла мать на глазах у Леньки. Гроб делал дед Евлампий из досок от чулана. Похоронили ее на второй день, украдкой. Хорошо помнил Алексей, как к их хате подъехало много машин с коваными бортами. С них прыгали военные люди и что-то по-немецки говорили. Ленька сразу догадался, что это были враги. Одни из них, высокий и белокурый (его лицо он помнил и сейчас), на ломаном русском языке спросил, где отец, и Ленька бойко ответил:

— В Красной Армии.

За такой ответ офицер хотел ударить Леньку рукояткой плети вдоль спины, но тот ловко увернулся и убежал во двор. Спрятавшись в своем окопчике, он сжимал в руках пустые гильзы и плакал. Но офицер нашел его. Потешаясь, он вытащил Леньку из окопчика. А когда увидел в его руках пустые гильзы, выругался по-немецки и три раза поднял высоко над головой руку с плеткой. Только первый удар слышал Ленька. О двух остальных он узнал после, когда поправился и нащупал на своей спине три длинных рубца.

Все полтора года оккупации Ленька прожил у колхозного сторожа деда Евлампия, у которого фашисты забрали все до последней курицы. Хоть чужой был ему Евлампий, но жалел его. Вечерами он наводил в щербатой деревянной чашке тюрю и, ласково глядя на Леньку, заставлял его есть до дна. А однажды даже достал откуда-то посеревший от долгого хранения кусочек сахару и сказал:

— На, посластись.

…В сорок третьем году из-под Жлобина пришло известие о гибели отца. С тех пор стали говорить о Леньке: круглый сирота.

…Один за другим вставали в памяти Алексея тяжелые дни оккупации. Почувствовав, как к горлу его что-то подступает, он крепился изо всех сил, чтобы не расплакаться. Первый раз ему стало жалко себя, жалко деда Евлампия, у которош тоже из родных никого не осталось. А как он закручинится, когда узнает, что Алексея не приняли учиться на летчика!

Хотя жил Алексей с дедом Евлампием, но знал, что воспитал его — обувал, одевал и учил — колхоз. Отправляя на учебу в город, председатель написал хорошую характеристику, дал личное письмо на имя начальника училища и даже сам провожал на станцию на своем гнедом Ветерке. Над подготовкой к экзаменам Алексей сидел ночами. Кроме иностранного, сдал все на «отлично». И вдруг… Все полетело кувырком. А за что?..

Фомичев закончил телефонный разговор, нажал кпопку вызова и, передав панку вошедшей секретарше, распорядился:

— Верните Плавину документы. С тех, которые должны остаться в деле, снимите копии.

Девушка молча взяла папку и вышла. Лицо Фомичева было отчужденное и чем-то недовольное. Видно, телефонный разговор был не из приятных.

Алексей стоял перед подполковником понуро, опустив тяжелые большие руки. Его лицо было пепельно-серым, голос дрожал:

— За что вы меня отчисляете?

Фомичев, сморщившись, провел ладонью но лицу, точно стирая с него налипшую невидимую паутину.

— Во-первых, не отчисляем, а не зачисляем. Причина? Надеюсь, вы не маленький, я вам уже объяснил.

— Товарищ подполковник, вы были на фронте? — еле слышно спросил Алексей.

Фомичев посмотрел на Алексея. Видя, как дрожит нижняя губа парня, он не знал, что ему ответить, чем утешить. Но, признаться, такого вопроса он не ожидал.

— Вам приходилось отступать во время войны, товарищ подполковник? — Голос Алексея окреп, на щеках яблоками зарозовели пятна.

— Позвольте, что это за тон? Что за нелепые вопросы? И вообще, что за манера обращения?! Не забывайте, что здесь вам не колхозная контора, а военное училище!..

— Вы правы, товарищ начальник, в колхозной конторе мне такое не говорили.

Фомичев встал, склонил голову набок, вежливо и сухо отрезал:

— Наш разговор, молодой человек, окончен. Вы свободны.

Несколько секунд они неподвижно стояли друг против друга.

— Зто несправедливо, товарищ подполковник. Я не виноват… — тихо, почти шепотом, и с каким-то испугом проговорил Алексей, подойдя вплотную к столу. На глазах его выступили слезы.

Фомичев был озадачен. Он пожалел, что так некстати разоткровенничался с этим деревенским парнем и сказал ему действительную причину отказа. «Нужно было бы это сделать тоньше, не травить старых ран. И зачем я показал ему эту строку в биографии? Нужно выходить из положения. А то, чего доброго…» — Теперь Фомичев думал, как бы убедительнее и вежливее предложить Плавину оставить кабинет.

— Ну, полно вам, товарищ Плавин! Будьте же, в конце концов, мужчиной. Нельзя же так! — И он укоризненно покачал головой. — Ап-ай-ай… А хотели еще стать авиатором.

Две крупные слезы медленно скатились по щекам Алексея. Одна упала на выгоревший и сломанный посредине козырек кепки, другая повисла на подбородке и дрожало.

— Я был ребенком, когда вы отступали через мою деревню. Почему вы не взяли меня с собой? Почему вы оставили меня в оккупации? — Алексей говорил тихо, но каждое слово выдавливалось из груди с клекотом, точно отрывало и уносило с собой невидимую частицу сердца.