В огне революции: Мария Спиридоновна, Лариса Рейснер

Новые, странные, и удивительно хорошие ощущения, мысли и настроения переживаю я здесь в этой большой пустой и полутемной камере. Доминирующее ощущение – это всепоглощающее чувство какой-то внутренней особенной свободы. Эх… это страшно трудно объяснить. И чувство это так сильно, так постоянно и так радостно, что, внимая ему, ликует каждый атом моего тела, и я испытываю огромное счастье жизни… Что это? Откуда? Я не знаю… сознание ли это, молодое, не боящееся страдания воли, свободно и смело подчиняющееся лишь велениям моего „я“?… Не радость ли это раба, у которого, наконец, расковали цепи, и он может громко на весь мир крикнуть то, что он считает истиной?… Или то гордость человека, взглянувшего в лицо самой смерти и спокойно и просто сказавшего ей: „Я не боюсь тебя“? Не знаю, должно быть – последнее. Да, наверное, так“.

Наверное, то же самое чувствовала и Маруся.

Как ни странно, известие о том, что ей будет сохранена жизнь, ее не порадовало. Еще 20 марта 1906 года она писала своим соратникам по партии, призывающим ее надеяться на помилование. „Моя смерть представляется мне настолько общественно ценною, что милость самодержавия приму как смерть, как новое издевательство“. Когда 28 марта

Марусе сообщили о смягчении приговора, она откликнулась письмом: „Я ее (казни) так ждала, что отмена приговора на меня очень плохо подействовала: мне нехорошо“. И, несколько рисуясь, добавляла: „Я из породы тех, кто смеется на кресте“.