В океане. Повесть

- Вернемся в нашу базу, послужу сколько положено, а потом на автобус - и через час прибыл в Электрогорск!

- Огромный, говорят, город? - взглянул на него Щербаков.

- Спрашиваешь! Не меньше этого самого Гетеборга будет… Со временем, правда, когда кончим строить его… Там одна гидростанция мощностью чуть послабее Днепрогэса.

- Это которая на днях в строй войдет?

- Пока только первую очередь вводим. Снимки в газете небось видел? У меня там невеста.

- Служит?

Мосин покосился на Щербакова озорным взглядом.

- Работает. Директором комбината.

- Травишь! - сказал пораженный Щербаков.

- Зачем травить… Она пока, конечно, только монтажница, главный корпус помогала достраивать. Сейчас вот учиться в техникум поступила. Когда мне срок демобилизоваться выйдет - ее уже директором назначат.

- Шутишь все…

- А что мне - плакать? Моряк всегда веселый.

Он сидел с баяном на коленях, растянул баян, раздался пронзительный звук.

- Эх, жалко, не умею на гармони… Сыграть бы что-нибудь наше, матросское, чтобы на берегу подпевали…

Жуков стоял в стороне, смотрел неподвижно в пространство. К нему подошел спрыгнувший с палубы «Топаза». Фролов.

- А ты что же, не просил увольнения в город? Стоит там побродить.

- Нет, не просил… - Жуков явно не желал поддерживать разговор.

- Да брось ты думать о ней после такого дела! - Фролов во что бы то ни стало хотел развлечь загрустившего друга. - Я вот лучше тебе расскажу, как нас в Гетеборге встречали. Городок, нужно сказать, ничего, чистенький, весь каналами прорезан. И народ к нам относится хорошо.

Дима Фролов говорил подчеркнуто бодро - у него болело сердце при виде исхудавшего за последние дни, потемневшего лица друга.

- Гуляли, знаешь, мы со штурманом нашим, который сочиняет стихи. Подходит какой-то пожилой человек, из интеллигентных. Приподнял шляпу, пожал по очереди всем нам руки, что-то говорит по-английски. Штурман нам перевел: «Спасибо героическим русским, уничтожившим дьявола Гитлера!»

- А с нами другое было, - вступил в разговор Ромашкин. - Подошли к нам на бульваре четыре шведа. По-русски говорят. Мы, объясняют, из армии спасения, во всех странах мира бываем, все языки знаем. Сигаретами стали угощать.

- А что это за «армия спасения» такая, товарищ старшина? - спросил Щербаков.

- Армия спасения? - боцман Ромашкин значительно потер нос. - Это, как бы тебе сказать, ну попы, служители культа. На площадях молитвы поют, на скрипках играют.

- Вроде наших цыган? - с сомнением протянул Щербаков.

- Говорю, попы, а не цыгане.

Ромашкин медленно затянулся.

- А мы что, мелочные, на чужой табак кидаться? Вынимаю пачку «Казбека», дескать, закуривай наши, ленинградские - и проходи. А они за нами увязались, не отстают. Стали расспрашивать, как в Советской России живем. Превосходно живем, отвечаю. «А как моряки у вас время проводят?» В море, говорю, проводим время, в труде. А как срок увольнения подходит: чистимся, одеколонимся и идем с любимой девушкой в театр. Помолчали они, будто поскучнели. Потом один спрашивает: «А трудности у вас от войны остались?» Тут я им и подпустил. Трудностей, говорю, только у того нет, кто с фашистами не воевал, нейтралитет соблюдал в этом деле. А про их нейтралитет - помните, что мичман рассказывал?

- Это что они через свою страну гитлеровские войска пропускали, за валюту шарикоподшипники Гитлеру гнали? - сказал кто-то из матросов.

- Вот-вот…

Жуков не вслушивался в разговор, стоял в стороне убитый горем. У Фролова заныло сердце сильней. Он шагнул к Леониду.

- Не горюй ты - море все раны лечит! Еще найдешь в жизни настоящую подругу.

- Отплавался я, - тихо сказал Жуков.

- Что так? Разве твой рапорт задробили?

- Не задробили еще, а думаю, будет «аз».

- Да ты поговорил бы с замполитом…

Жуков, глядя в сторону, молчал.

- Вот что! - Фролов взял у Мосина баян. - Давай споем. Песней печаль разгоним.

- Не могу я петь! - взглянул с упреком Жуков.

- Песня усталость уносит, тоску разгоняет. А эту будто для тебя специально штурман наш сочинил.

Прислонился к брусьям киль-блока - гибкий, темноглазый, взял вступительные аккорды, запел:

Бывают дни такие - повеет ветер грусти,
Туманом застилает маячные огни.
Моряк не любит грусти и руки не опустит,
Но выпали на долю и мне такие дни.

Фролов тряхнул головой, сдвинулась на затылок шляпа, голос зазвучал сдержанной страстью, грустным призывом:

О чем грущу, матросы, о чем, друзья, тоскую?
Какие злые мысли прогнать не в силах прочь?
Дорогу выбрал в жизни просторную, морскую,
А девушка-подруга не хочет мне помочь.

Грусть Фролова исчезла, сменилась веселым вызовом. Матросы подхватили припев: