В окопах Сталинграда

Потом он повторил все то, что говорил Николаю, и начал было рассказывать какой-то фронтовой эпизод, в котором шофер спас чуть ли не целую дивизию, но в середине рассказа вдруг спохватился, сказал, что ему куда-то еще надо, и, выходя, весьма выразительно подмигнул Николаю.

После Яшкиного ухода несколько минут молчали. Валя старательно смывала какое-то пятно на клеенке.

Первым заговорил Николай:

— Ну так как же? Сменила наконец гнев на милость?

Валя, до сих пор делавшая вид, что разговаривает главным образом с Яшкой, подняла голову:

— Просто интересуюсь, чем у тебя комиссия кончилась.

— И только?

— И только.

— И в институт за тобой по-прежнему не заходить?

— Там видно будет. — Она чуть-чуть, краешком губ улыбнулась и посмотрела на Николая. — Ты был на комиссии?

— Был. — Николай указал на пустую бутылку. — Потому и пьем.

— Что сказали?

— Нафталин есть?

— Какой нафталин?

— Погоны посыпать и — в комод. Понятно? — Николай встал и прошелся по комнате. — Нет больше капитана Митясова. Есть гражданин Митясов Н. И. — Он искусственно рассмеялся. — Отвоевался, голубчик. Разведчик в отставке. Квартирант на продавленном диване.

Валя помолчала, потом сказала:

— Ну что ж, я очень рада.

— Чему?

— Тому, что нет больше капитана Митясова.

— Ты это серьезно?

— Абсолютно.

Николай остановился:

— Чепуха! Ты говоришь чепуху. — Он даже покраснел. — Понимаешь, чепуху!

Валя ничего не ответила. Николай прошелся по комнате, постоял над плакатом, который Муне так и не суждено было сегодня докончить, — солдат с открытым ртом указывал на что-то еще не нарисованное, — потом зло, раздраженно заговорил опять о трех годах войны, о Берлине, о своем первом ранении, о том, что теперь он никому не нужен. Валя слушала молча, с таким видом, с каким слушают давно известные вещи. Николай сел рядом с ней на кровать.

— Ну, чего ты молчишь?

— А о чем мне говорить? Я уже сказала. И Муня вот спит. Мы его разбудим.

— Ну и черт с ним, с Муней. Ему завтра работу сдавать. Нечего ему спать. Вставай, Муня!

Николай повернулся на кровати и хлопнул Муню между лопаток. Муня даже не шелохнулся, только почмокал губами. Валя поднялась. Николай схватил ее за руку:

— Куда?

Валя спокойно высвободила руку:

— Чай ставить. Скоро мама придет.

— Ну погоди. Куда ты торопишься? — Он опять взял ее за руку и, потянув, посадил на кровать. — Ну, я выпил немножко. Что ж тут такого? Ну, выпил, и говорить хочется, а ты… Неужели ты не понимаешь?

— Понимаю. Только давай в другой раз, не сейчас.

— Ладно, — сухо сказал Николай и сделал движение, чтобы встать. Но не встал, а взял лежавшую на столе Валину руку и поцеловал ее. Валя на этот раз не выдернула руку.

— Ох, Николай, Николай! Почему все мужчины такие глупые? Ужасно глупые, ей-богу. Думаешь, я не поняла, что означало твое «ладно».

— Ну?

— Ладно. Не хотите меня слушать, буду тогда действовать. Пойду завтра в военкомат и подам заявление, чтоб на фронт послали. А не разрешат, плюну на все, сяду на поезд и поеду в свою часть. Там меня всегда примут. Угадала?

Николай дунул Вале в лицо и рассмеялся.

— А что, не примут, скажешь?

— Конечно, примут. Я ж и говорила. — Валя встала. — Пошли, примус разведем. Придет мать, достанется нам.

Они вышли в кухню. Валя сняла с полки примус и налила в него бензину. Николай сел на подоконник, закурил.

— Есть у тебя спички? — спросила Валя.

Николай молча подал коробку. Валя зажгла примус и, сощурившись, смотрела на тихое голубое пламя.

— А в общем, все мы одинаковые, — сказала она, оторвавшись наконец от пламени. — Думаешь, я не бегала в военкомат, не подавала рапорты? А у меня ведь мать. И я ее почти три года не видела. А вот бегала…

Пламя стало гаснуть. Валя накачала примус и поставила на него большой жестяной чайник. Николай, сидя на подоконнике, смотрел на нее, на ее быстрые, ловкие движения, на стройную фигуру с немного широкими плечами, и невольно улыбнулся, вспомнив Яшкино — «фронтовичка, своя в доску».

Валя подошла к окну, вытирая руки полотенцем. На дворе шел дождь, противный, серый, осенний дождь. У самого окна проходила сломанная водосточная труба, и струя воды с шумом била о карниз.

— Да. Странно все это… — сказала Валя.

— Что — это?

— Да все… — Валя пальцем нарисовала что-то на запотевшем окне, потом стерла. — А ведь на фронт-то тебе хочется не только потому, что тебе воевать хочется. Я говорю — не только, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Тебе в тыл не хочется. Вот в чем вся закавыка.

Николай посмотрел в окно, на мокрые крыши и тротуары, на перебегавшего улицу человека в коротеньком пальто с поднятым воротником.

— Да… — неопределенно сказал он и с силой раздавил остаток цигарки о подоконник. В коридоре хлопнула дверь. Вернулась Анна Пантелеймоновна.

За чаем все молчали. Анна Пантелеймоновна после долгого, утомительного собрания пришла усталая, бледная. Разговор не клеился. Николай, против обыкновения, выпил только один стакан чаю и пошел спать, хотя не было и девяти часов.