В окопах Сталинграда

Следующие четыре дня я, кажется, совсем не сплю. Где-то урывками, скорчившись, вздремну на полчаса, и все. В рот ничего не лезет.

Лисагор тоже в лихорадке. Матерится за десятерых, сам землю таскает, раздобывает где-то три аккумулятора и десятиметровый шнур с лампочкой, кормит бойцов шоколадом, чтоб азартнее были.

В первые сутки проходим десять метров. Во вторые – восемь с половиной. Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее наружу. С каждым новым метром работа усложняется. Грунт все-таки мерзлый, хотя мы только на глубине двух метров.

К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось одиннадцать с половиной. Меняем бойцов через каждые пятнадцать минут. Включаемся сами. В общей сложности нас работает пятнадцать человек. Этого более чем достаточно.

Еще один день. К вечеру остается пройти три метра. Бойцы копают, как звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти. Совершенно неутомим Тугиев – работает не по четверти, а по полчаса и в четыре раза превышает норму. Я выхожу из строя – со второго раза натираю себе мозоли на ладонях. Четыре дня – ни я, ни Лисагор не ходим на берег.

Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев.

– В пять ноль-ноль «сабантуй». Успеешь?

– Успею.

– Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны?

– Для чего?

– Живая сила. Вместо третьего батальона.

– А не жалко?

– У меня Чумак был. Предлагал свои услуги.

– Что это с ним случилось?

– Хочет первым в танк попасть. Полковник говорил, что к ордену представит.

– Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад.

– Человек пять хватит?

– Хватит.

– Жди, значит.

– Жду.

Я кладу трубку.

Итого, значит, одиннадцать бойцов – по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие «березовые колышки». На нашем телефонно-кодовом жаргоне «березовыми» (в противовес «горелым») колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.

Фарбер сам приходит ко мне – в блиндаж первой роты, мой временный КП.

У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти все болеют – от однообразной пищи. Противная болезнь – нападает инертность, сонливость, пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи.

– Кончать, значит, сегодня собираетесь? – говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки.

– Как будто…

– Волнуетесь?

– Волнуюсь.

Я чувствую, что мне страшно хочется спать – режет глаза, точно в них песок, – а сон не идет. Бывает такое!

– От вашего батальона трое пойдут, знаете? – говорю я.

– От моего три и от Синицына три. Так, что ли?

– Так. Всего шесть.

– Шесть… Почти целый батальон.

Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.

– Сколько у вас людей теперь, Фарбер?

– Каких? Которые хлеб получают или воюют?

– Воюют.

– Без минометчиков и пулеметчиков – девять. Это с командирами рот, взводов, отделений.

– А их сколько?

– Один.

– Здорово.

– Вчера было двое, сегодня один.

– Убит?

– Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из новеньких. Татарин, кажется, или казах. Хорошенький такой, черноглазый…

– Снайпер, должно быть?

– Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев – уйма. За последнюю неделю пятерых вывели у меня из строя.

– Мне сегодня тоже попало, – сидящий в углу связист показывает потрепанную ушанку – в ней маленькая аккуратная дырочка в наушнике, – когда цепь проверял.

– А Уразову в каску, – говорит Фарбер. – Прямо в лоб. Никогда раньше не носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал.

– А вы верите в предчувствие, Фарбер?

– Как сказать…

– А все-таки…

Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за ушами, на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки.