— Думаешь, я рассказываю тебе сказки, так как принято считать мой народ жестокими, кровожадными викингами, так? Ты веришь в то, что наговорил тебе этот лысый с разыгравшейся фантазией, да? Элеонора, моя мать — крещеная христианка, и мы живем не в логовищах и берлогах, как некоторым хочется думать. Взять хотя бы герцога Вильгельма. В его государстве строят великолепные здания христианского стиля, церкви такой высоты, что, когда смотришь на них снизу вверх, захватывает дыхание, и вообще он потомок фон Ролло, норвежца. Дома у нас даже был христианский священник, научивший нас, детей, читать и писать.
Я не отважилась возразить. Клещом впилось в мою память рассказанное аббатом. Они приносили в жертву людей…
— К сожалению, ему не удалось убедить моего отца в благословениях Белого Христа. Напротив, он имел глупость организовать с противником отца заговор. — Орех, который он вертел в руках, укатился в траву. Эрик задумчиво проводил его взглядом. — Отец приказал убить его.
— Вы убили священника? — не веря своим ушам, спросила я.
— Этот поступок не более варварский, чем то, что твой отец сделал со мной, — поспешно возразил он. — Жестокость не присуща язычникам, дорогая моя, хотя ваши летописцы все время хотят убедить вас в обратном. Именем вашего Бога, которого они также называют Богом любви, вершатся многие кровавые дела…
— Как только ты можешь говорить такое.
Он обхватил мою шею руками, тепло и нежно, и притянул к себе.
— Я не хочу спорить с тобой об этом, Элеонора. Кто хоть раз начнет спорить о правой вере, может подвергнуть свой мир разрушению. Давай сохранять мир и дружбу. Оставь себе своего Бога и позволь мне оставить себе свои божества. Обещай мне это.
Глаза его при этих словах были очень серьезным. Я нутром почувствовала, что он знал, о чем говорил, и скрепила поцелуем свое обещание.
— На чем я остановился? На Италии, да. Я с трудом мог расстаться с этой страной. Настала зима, когда я отправился через Лотарингию на Север, в ваши леса Эйфелевых гор. Банда разбойников напала на группу путников, к которой я присоединился. Они отобрали все, что у нас было, убили всех мужчин — повезло лишь мне, я один смог сбежать. Целыми днями я шатался по лесу, без коня, оружия, боясь вновь попасть в руки разбойников. Мне не у кого было попросить помощи, я не владел языком, на котором говорят в вашей стране, а крестьяне не говорят по-латыни, — правда, боги в те дни наверняка прокляли меня. Вот тогда меня и поймали люди твоего отца, застав меня за сдиранием шкуры с зайца. Они избили меня так, что я на время перестал видеть и слышать.
Страшная картина вновь возникла у меня перед глазами: кровавая куча тряпья вместе с убитыми животными.
— Браконьерство карается строго. Я видела тебя во дворе и подумала, что ты мертв.
Некоторое время он мрачно смотрел перед собой. О Всемогущий Боже, вскоре он преодолеет жажду мести…
— Они бросили меня в ту темницу, где я и узнал твоего отца. Однажды появился монах с деревянным крестом. Заметив кольцо на моем пальце, он быстро забыл про молитву. Он забрал его с собой и удалился. А позднее твой отец сорвал с моей шеи цепочку.
— Что это было за кольцо? — спросила я.
Мой перстень с печаткой. Широкое золотое кольцо с гербом нашей семьи.
Меня осенило дурное предположение. Я вспомнила о сверкающем украшении, которое видела в аббатстве. Не этим ли объясняется загадочный интерес аббата к чужестранцу, интерес, который в конце концов привел к сговору с целью совершения убийства?
— Я все еще спрашиваю себя, не хотел ли твой отец потребовать за меня выкуп. Но по тому, как я выглядел, никто не смог бы узнать, кто я.
Я удержалась от замечания, что сдержанность в его поведении выдавала его благородное происхождение. Каждый чувствовал тайну, окружавшую его, неделями во всех уголках замка только и разговоров было, что о чужестранце. Мужчины обсуждали его невероятную силу, когда вступали с ним в драку, а женщины судачили по поводу того, как он хорош собой, золотокудрый, с сильными руками! Когда я слышала это, то всякий раз испытывала чувство гордости оттого, что он был моим конюхом… И все же мы мучили его, обесчестили, и совершал это мой отец, а я не препятствовала этому, просто извлекала из этого свою выгоду. Меня мучило сознание того, что мы взяли на себя смертный грех и когда-нибудь обязательно придется за все расплачиваться. Я отвернулась, пытаясь сдержать слезы.
— Yfirboetr liggr til alls…[67]
— Он с силой положил мне руки на плечи. — Я не хочу, чтобы ты упрекала себя, слышишь? Посмотри на меня.Он заставил меня повернуться к нему лицом.
— Прекрасная девушка в слезах, я люблю тебя — тебя, вынужденную по моей милости молчать, и обманывать, и терпеть унижение. Мне продолжать?
— Нет, — прошептала я, — не говори сейчас больше ничего.
Только рыбы были свидетелями нашего красноречивого молчания, а еще — и мастер Нафтали, внезапно появившийся перед нами.
— Элеонора, тебе лучше сейчас уйти. Ранняя месса закончилась, и твоя горничная наверняка уже ищет тебя. Герман проводит тебя наверх, — предостерег старик.