В окрестностях тайны

— Неужели нет никакого выхода? — подавленно произнес доктор и принялся яростно протирать свои очки. — Неужели положение уж настолько серьезно? Ведь вы так молоды, а молодости свойственен оптимизм.

— Только не смешивайте с оптимизмом беззаботность, порождаемую обычно невежественностью, — жестко заметил Клемме. — Настала пора, когда мы не можем с прежней беззаботностью полагаться на то, что наш земной шарик будет исправно вертеться вокруг своей оси, независимо от того, как мы ведем себя на нем. Нам придется прилагать сознательные усилия к тому, чтобы Земля удержалась в своей орбите.

— Но сколько, по-вашему, понадобится времени для того, чтобы практически получить оружие такой колоссальной взрывной силы, о которой вы говорите?

— Думаю, что совсем немного. Возможно, что теперь, когда вопрос решен в принципе, для создания первых «приспособлений» достаточно всего нескольких месяцев, — во всяком случае, вряд ли больше года. Дело только за тем, чтобы отделить друг от друга различные изотопы урана, а это проблема уже чисто технологическая [2].

— Значит, следует считать, что катастрофа неизбежна?

— Я бы сам хотел это знать, черт возьми! — воскликнул лейтенант. — С точки зрения математической теории это неизбежно. Но я подозреваю, что здесь решающее значение имеет социальный фактор. Мне кажется, что если бы можно было объяснить людям, как далеко заведет их современная война, то они еще успели бы отвести опасность. Но теперь, когда голос разума заглушается ревом пушек, эта затея, должно быть, оказалась бы утопической. И при всех условиях я готов отдать жизнь, чтобы найти выход, — добавил он.

Доктор задумался.

— Скажите, вы никогда не интересовались советской ядерной физикой? — спросил он.

Клемме медленно покачал головой.

— Специально — нет. У нас не было для этого настоящих возможностей.

— Как вы знаете, у меня совсем другая специальность, — продолжал доктор, — но я хорошо знал некоего Просолова, быть может, вам самому приходилось слышать эту фамилию. За границей известен ряд его работ по квантовой теории света.

— Просолов? — переспросил Клемме. — Да, да, теперь я припоминаю. Под этой фамилией я читал недавно весьма заинтересовавшую меня статью «Теория атомного поля». Неужели это ваш друг?

— Был друг, — резко заметил доктор и на минуту сделался мрачен.

— Он умер?

— Да нет, живет и здравствует! Видите ли, с ним произошла, так сказать, вертеровская история: он был тайно влюблен в мою жену… Все, однако, кончилось без кровопролития с чьей бы то ни было стороны. Но это к делу не откосится. Так вот, этот Просолов установил в своей лаборатории в Харькове мощный электроциклотрон. Он проводил там опыты с нейтронами и бывало целыми часами увлеченно рассказывал нам о том, что может дать человечеству энергия, скрытая в ядрах атомов.

В отличие от вас, он был совершенно чужд мрачных предчувствий. Наоборот, в этом открытии он видел этакую сияющую зарю, которая осветит ближайшее будущее человечества. Он считал, что от этого открытия один шаг до того, чтобы навсегда покончить с нуждой и голодом миллионов людей на нашей планете. Говорил, что оросить пустыню станет таким же простым делом, как сварить уху из пойманных стерлядей, что на земле наступит век полного благоденствия, что людям незачем будет воевать между собой, и войны исчезнут навсегда, как исчезли средневековые мистерии, и так далее в этом роде… Он был красноречив, и мы с женой слушали его с невольным увлечением. Нельзя сказать, что я полностью верил всем его прожектам, но ведь не это главное. Главное, что я привык с тех пор идею расщепленного ядра связывать с лучшими надеждами человечества, а вовсе не видеть в этом черную бездну, которая чудится вам!

Клемме некоторое время молчал, казалось что-то обдумывая.

— Да, да, ваш Просолов, разумеется, был бы прав, если бы… если бы на свете не существовало фашизма. Но, к сожалению, то, что могло стать счастьем для человечества, того гляди, станет его трагедией. Быть может, последней трагедией для всей нашей планеты.

— Неужели вы не преувеличиваете, дорогой Клемме? Земля ведь огромна, что ни говори. И если погибнем мы с вами, то останутся же другие люди. Они, наконец, потушат пожар, рассеют дым и будут греться у огня, вместо того чтобы сгорать на нем.

— Хорошо, если бы это было так, доктор. Но мой учитель, знаменитый Эйнштейн, недаром сказал, что наука слишком рано сделала это открытие: человеческое общество еще не созрело, чтобы распорядиться им с пользой для себя.

Доктор вдруг усмехнулся.