В омуте

— И еслибы вы знали — какая при нихъ превосходная бонна! Она ихъ понимаетъ лучше, чѣмъ я; они ее понимаютъ лучше, чѣмъ меня. И любятъ больше. Стоить мнѣ вмѣшаться въ порядки дѣтской, и сейчасъ же выйдетъ какая-нибудь глупость. Либо меня до истерики ребята доведутъ, либо я заставлю дѣтей разревѣться. Не умѣю… Ну, просто не умѣю быть съ ними. И моей Амаліи Карловнѣ, въ концѣ концовъ, всегда приходится поправлять плоды моего непрошеннаго вмѣшательства. А супругъ ворчитъ: «что ты, матушка, лѣзешь не въ свое дѣло? Есть у тебя Амалія Карловна — ты ей ребятъ и предоставь. А то покоя въ домѣ нѣтъ». Нѣтъ, наука быть матерью не шутка, и насъ ей не учили. Насъ учили быть женами, а не матерями. Напрасно говорятъ, что быть матерью, переполняться материнской нѣжностью — это такъ естественно, что это отъ самой себя должно исходить. Это правило для естественныхъ натуръ, а не для насъ, искаженныхъ городской жизнью выродковъ. Я буду дика просто бабѣ, чудна, а баба мнѣ далека — чужая, непонятная тварь. Насъ на материнство дрессировать надо, заново дрессировать, потому что мы перестали видѣть въ немъ свое естественное назначеніе, заслонили его другими потребностями и декораціями. Joie de vivre, утѣха жизнью, заслонила ея смыслъ, raison de vivre. «Чтобъ имѣть дѣтей — кому ума не доставало», Грибоѣдовъ сказалъ. А вотъ — подите: недостаетъ же… Вѣдь сознаешь порою, что такъ нельзя. Еще какъ совѣстно то иной разъ бываетъ: какая же ты молъ женщина, если ты дѣтямъ своимъ не мать? Стараешься, принуждаешь себя, и, кромѣ тоски и утомленія для себя, да дѣтскаго рева, — никакихъ результатовъ. Не умѣю и все тутъ. А доучиваться — поздно: вы слышали, напримѣръ, — моя педагогическая практика супругу мѣшаетъ. Да и не охота. Молодость проходить, мнѣ ужъ тридцать лѣтъ, хочется самой взять съ жизни хоть какія-нибудь удовольствія. Ну… ну — и вотъ: всякій веселится, какъ и гдѣ ему пріятно…

— Вы читали бы что-нибудь?…

— Ахъ, не говорите банальностей! «Читали бы что-нибудь!» Что читать? Серьезное — скучно; къ чему мнѣ? Къ тому же и не такъ я учена, чтобы серьезно читать. Пробовала: половины не понимаю, устаю до смерти… Голова совсѣмъ не работаетъ. Жизнь и такъ скучна, — что же за охота себя еще утомлять и мучить? А романъ возьмешь — все равно обязательно на «cabinet particulier» наткнешься. Эту же приманку, какъ вы сами видите, я и безъ романовъ знаю. Который часъ? — рѣзко оборвала она свою рѣчь.

— Четверть второго.

Анна Евграфовна вскочила, блѣдная, какъ полотно; хмеля ея точно не бывало.

— Чортъ знаетъ что, — сказала она сквозь зубы. — Какая, однако, я дура. Болтаю съ вами, а вѣдь онъ въ два, навѣрное, дома будетъ. А мнѣ надо еще раньше, чѣмъ самой къ дому ѣхать, — вотъ этихъ двухъ доставить въ мѣста родныя. Если мужъ не застанетъ меня — бѣда, будетъ буря. Вѣдь это бы, господа мужчины, имѣете право рыскать, гдѣ угодно, во всякое время дня и ночи, а насъ за это бьютъ!

— И плакать не велятъ? — пошутилъ я.

— Нѣтъ, вы не смѣйтесь. Я не въ переносномъ — въ прямомъ смыслѣ говорю…

— Тьфу! мерзость какая!

— А вы думали, что если человѣкъ смотритъ ангеломъ, такъ онъ ангелъ и есть?! Но вѣдь мужъ и правъ, въ сущности говоря, будетъ, если вздуетъ меня. У насъ имя общее, а я его треплю, чортъ знаетъ гдѣ бываю. Хорошо, что пока Богъ милуетъ. А вдругъ случится такой скандалъ, что и я окажусь къ нему припутанной?! Напримѣръ — вотъ, хоть какъ сегодня. Не будь, по счастью, васъ въ ресторанѣ — какъ бы я выкрутилась изъ затрудненія со счетомъ? Пришлось бы оставить здѣсь вещь, послать за нею кого-нибудь, впутать въ дѣло и свою прислугу, и хозяина ресторана… Красиво! нечего сказать.

Говоря это, она расталкивала отупѣвшую дѣвицу; та зѣвала и хлопала глазами, но, наконецъ, сообразила, чего отъ нея требуютъ, и стала лѣниво одѣваться.

Спавшая дама, едва ее окликнули, вскочила, какъ встрепанная, и заметалась, на скорую руку хватая свои разбросанныя вещи.

Обѣ были одѣты превосходно; гдѣ-то я ихъ видалъ. Моимъ присутствіемъ онѣ ни мало удивлены, повидимому, не были…

— Прощайте, — сказала Анна Евграфовна, подавая мнѣ руку, — помните: молчаніе. А фельетонъ вообще, если хотите, напишите: это ничего, это, можетъ быть, даже полезно будетъ. И мнѣ, и другимъ. Я вѣдь не исключеніе, мой другъ! Далеко не исключеніе! Насъ много — гораздо больше, чѣмъ вы, можетъ быть, думаете… этакихъ секретныхъ виверокъ.

И вотъ ѣхалъ я домой въ глубокомъ раздумьѣ, разсуждая о томъ, что сейчасъ видѣлъ и слышалъ. Вспоминалъ я наши мужскія сходбища и кутежи, въ которыхъ не разъ приходилось принимать участіе и Евлампію Ильичу, о комъ сейчасъ только хуже, чѣмъ съ ненавистью или даже презрѣніемъ… нѣтъ! съ холоднымъ безразличнымъ равнодушіемъ — говорила его жена. Вспоминалъ, — и все въ нихъ было тоже и порочно, и пьяно, и неумно, правда. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, не знаю почему, на памяти у меня все вертѣлись эти стихи эпикурейца Клавдія на пиру умирающаго Люція въ «Двухъ мірахъ» Майкова: