В опале честный иудей

Выселение евреев в тайгу не состоялось. Ходили слухи, что глава дипкорпуса предупредил отца всех народов, что в случае реализации этой уникальной акции дипломаты все до единого покинут столицу антисемитского государства. Так это было или не так, доподлинно мне неизвестно.

Вскоре Сталин умер. Состряпанные партийной верхушкой клеветнические еврейские «дела» самой же партии пришлось срочно признать неправильными, т.е. самой себя потыкать носом в дерьмо. И вовсе не потому, что раскаялась, признала свои «ошибки»: партия этого никогда не делала, непогрешимая, самая-самая умная из всего существующего. Демарш был вынужденным и объяснялся, скорее всего, тем, что в стане преемников отца родного не нашлось фигуры, равной ему по масштабам преступлений и способности вершить их. Ни у одного из них не было и ореола «святости» Сталина, его авторитета в оболваненном народе. Означала ли отмена еврейских «дел» общегосударственную борьбу с антисемитизмом? Как бы не так! Из антисемитизма открытого начала 50-х он ушел вглубь, как хроническая болезнь. И от этого, разумеется, не стал менее активным, живучим.

.. .Вдруг околел тиран усатый, и в грязь упал дамоклов меч, а не на головы евреев.

И чудом выжил мой народ.

Но уничтожены ль злодеи?

Нет, жив антисемитский сброд.

Он многолик, силен и властен, стократ коварней, чем «тогда», а потому стократ опасней...

(«К евреям Советского Союза»)

Как искусно замаскированная ловушка, по фактам, по проявлению даже хуже.

...Вернувшись из очередного отпуска летом 1954 г., я узнала, что моя должность - завкорсетью - ликвидирована. И я уволена. Были свободные места репортеров, но ни одно из них, к моему удивлению, мне не предложили. Место завкорсетью я, репортер, занимала временно, по просьбе начальства. Что случилось? В чем дело? Не знаю почему, но мне почти сразу вспомнилась чуть ли не каждый день повторявшаяся картина: перелистывая страницы подготовленного выпуска «Московских известий», наш начальник, номенклатура горкома партии (и обкома), качая головой, скривив рот, нараспев перечислял подписи под корреспонденциями: Розенбаум, Лившиц, Лерман, Кноп, Иоффе и другие еврейские фамилии наших рабкоров. Это по моей просьбе поставляли они для «Московских известий» оперативную информацию. Я считала это главным, но неосмотрительно перечила партии, занималась гиблым для себя делом... Я не подвывала стае, я провинилась...

А дома жила нужда. Мы едва сводили концы с концами.

Оспорить увольнение можно было только в суде. Вглядываясь в прошлое, я не могу, не умею объяснить, что со мной творилось тогда, что за каша заварилась в моей голове и все смешала - от безвыходности положения, что ли, занесла я ногу над пропастью? Вроде и сама не была слишком уж глупа, да и супругу моему ума занимать нужды не было. Так почему же мы оба не сообразили, чем, какими непоправимыми последствиями может обернуться для нас - бесправных, ничем и никем не защищенных - единоборство с компартийным произволом? Ищу ответ на этот вопрос и прихожу к выводу, что и нас, несмотря на полученные нами уроки, не миновал гипноз партпропаганды. Ведь и дураку было понятно, что «независимость» советского суда равна пляскам марионетки по звонку из партийного органа. Правда, существует и другая мудрость: «утопающий хватается и за соломинку». Тогда вперед, в бой за справедливость!

Из речи прокурора - женщины, пылко поддержавшей мой иск и буквально смешавшей с грязью моего уже бывшего шефа, представлявшего ответчика, - я узнала, что закон запрещает лишать меня работы как единственного кормильца в семье, где другие ее члены нетрудоспособны. Значит, я права! Суд удаляется на совещание... Суд признает мое увольнение правильным... Шок!

Утром следующего дня я помчалась к прокурору, окрыленная уверенностью, что решение суда как незаконное будет ею опротестовано. ,,. Я не узнала во встретившей меня мегере мою вчерашнюю заступницу. Она буквально отшатнулась от меня, злобно замахала на меня обеими руками. «Нет! Нет! Не могу! Не буду!» - повторяла в гневе. Я поняла: вчера она «ошиблась», партия уже успела ее «поправить». Она с готовностью вняла внушению «своих»: своя рубашка ближе к телу, тем более в стране-тюрьме. Я не оговорилась и не хватила через край, позже подтвержу и обосную это название.

К слушанию дела в Мосгорсуде меня «догнали» уволенные следом за мной два сотрудника редакции, журналисты еще со времен довоенных, опытные, квалифицированные. Оба - евреи. Повод для их увольнения тоже сокращение штата, но уже творческих работников.