В осажденном городе

Мария Ивановна остановилась возле пожилой женщины, продававшей старую серую шаль из козьего пуха.

— Сестрица, ты местная? — как можно ласковее спросила она.

— Местная, голубушка, местная. Хочешь купить? Бери, отдам за бесценок.

— Не до покупок мне… Ты вот что скажи мне, сестрица: детей из Сталинграда сюда не привозили?

— Видела каких-то, но откуда они, не знаю.

Мария Ивановна рассказала легенду о пропаже своих детей.

— Говорят, немцы вывезли их куда-то, — пояснила она. — Вот и хожу, ищу. — Мария Ивановна вытерла слезу концом синего в белый горошек платка.

— Кто у тебя были — мальчики или девочки?

— Девочки: одной — семь, другой — пять… У самой здоровья совсем нет, спасибо вон Марусе: сжалилась, сопровождает меня… Маруся, подойди сюда!

Подошла Маруся, познакомилась с женщиной, та назвалась Прасковьей Ильиничной.

— Прасковья Ильинична, семья-то у тебя большая? — спросила Мария Ивановна, которая тоже назвала свое имя. — Не примешь нас денька на два?

— Какая сейчас семья? Муж в гражданскую погиб, сын на фронте под Москвой, дочку в неметчину увезли, — рассказывала Прасковья Ильинична, слезы ручьем бежали по ее дряблым щекам. — Не знаю, Мария Ивановна, что и ответить тебе. Уж больно лютуют фашисты: за плохое отношение к немецким войскам — расстрел, за уклонение от регистрации — расстрел, за появление на улице в вечернее время — расстрел, за укрывательство посторонних — опять расстрел…

— Мы будем тише мыши, а в случае чего — выдашь за сродственницу. Мужа-то как звали?

— Егором Ивановичем.

— Ну вот, подходяще, и я Ивановна. Значит, можешь сказать, что я твоя золовка.

— Ладно уж, приходите через часок, — согласилась Прасковья Ильинична и объяснила, как найти ее дом. Трудно сказать, что повлияло на ее решение: доброта или обещание хорошо заплатить. — Маруся-то цыганка, что ли?

— Нет, она из Молдавии эвакуированная.

— Ладно, приходите, — повторила Прасковья Ильинична. — Кому платок — пуховый, почти неношеный?..

Вечером за чашкой чая хозяйка была разговорчивей, чем на рынке. Она расспрашивала о положении в Сталинграде, о ходе и исходе войны.

— Удержат наши город-то?

— Непременно удержат, Паша, не сумлевайся в этом, — сказала Мария Ивановна, называя хозяйку по имени, переходя на «ты» и подлаживаясь под народный говор.

— Я почему спрашиваю? Уж больно они по-хозяйски ведут себя, словно на веки вечные пришли сюда. — Прасковья Ильинична подлила чаю гостям и себе. — Не стесняйтесь, берите хлеб, сахар…

— Из чего ты, Паша, заключила, что немцы чувствуют себя хозяевами?

— Как же не хозяевами? Советы и колхозы распускают, землю раздают в пользование своим холуям, с казачками заигрывают, — рассказывала хозяйка, утирая вышитым полотенцем пот со лба.

— Как заигрывают?

— Возрождают дореволюционные привилегии, создают казачьи части. Кто вступает в них, тому землю, лошадь, амуницию и оружие обещают…

— Казаки попадают на эту удочку?

— В семье не без урода, — сказала Прасковья Ильинична, — те, кто прятал свою ненависть к нашей власти, теперь рады… Откуда-то появились бывшие полковники, есаулы и хорунжии. Мы уж забывать про них начали…

— Наверное, фашисты в своем обозе доставили? — высказала предположение Мария Ивановна.

— Всякие есть, которые и тут выжидали…

Конечно, Прасковья Ильинична не все знала о заигрывании фашистов с казаками, она говорила только о том, что видела вокруг себя, хотя ее наблюдения и были верны.

Но и то, о чем рассказывала Прасковья Ильинична, представляло интерес для советских разведчиков: перед ними была поставлена задача — выявлять предателей и пособников, активно сотрудничающих с оккупантами.

Она называла фамилии станичных атаманов, старост и полицейских, которые вместе с немцами расстреливали и вешали советских патриотов, наказывали розгами за малейшее ослушание и неповиновение; и, совсем доверившись, передала Марии Ивановне пачку собранных ею приказов и распоряжений, подписанных пособниками фашистов. Наступит день, и эти материалы очень пригодятся.

Хозяйка показала белокаменный особняк (до войны в нем находились контора и магазин сельпо), где немцы допрашивают и пытают арестованных. Маруся терпеливо наблюдала за особняком, пытаясь разгадать, кто расположился там: полицейский участок или абвергруппа-104, о которой говорил Ашихманов перед их выездом сюда.

Однажды, проходя мимо, она заметила: во дворе работают русские военнопленные: колют дрова, таскают воду, топят печи.

Маруся, беззаботно щелкая семечки, подошла к забору и обратилась к тридцатилетнему солдату в вылинявшем красноармейском обмундировании, стоявшему у калитки.

— Тут не больница случайно?

— Здесь не лечат, а калечат, — грустно пошутил пленный. — А ты откуда взялась, красавица?

Подошел второй, совсем молодой парень, белоголовый и синеглазый.

— Здешняя. А сколько вас тут?

— Шестеро.

— А чего вы такие покорные? — подзадоривала Маруся.

— А ты кто такая? Чего душу бередишь? Иди своей дорогой.

— Мне что? Нравится быть холуем — пожалуйста. — Изобразив обиду, Маруся повернулась и не спеша пошла вдоль улицы.

— Не сердись, приходи еще! — крикнул вдогонку молодой; тот, что постарше, ушел в сарай.