В ожидании Америки

Летом 1998-го, меньше чем за год до того, как я встретил свою будущую жену и моя жизнь разом переменилась, я предпринял последний холостяцкий вояж. У меня был годовой академический отпуск – мой первый. Я путешествовал семь недель, побывал в моей любимой Эстонии, потом в Польше, где в Кракове поляки торговали памятью в бывшем еврейском квартале, а из живых евреев осталась лишь горстка стариков. После этого я впервые полетел в Израиль, выступил на конференции и две недели колесил по стране. Я был совершенно ошеломлен Израилем. «Не совершили ли мы ошибку тогда, в 1987-м?» – думал я. Этот вопрос крутился у меня в голове все время, пока я путешествовал и встречался с нашими многочисленными израильскими родственниками. Погостив какое-то время в Хайфе, побывав в Верхней Галилее, я вернулся в Тель-Авив. На следующий день за мной заехал младший сын дяди Пини, скульптор и поэт. Если бы не борода, он был бы еще больше похож на моего отца, своего ровесника. Поэт-скульптор повез меня навестить дядю Пиню.

– Звонить отцу бесполезно, – предупредил меня поэт-скульптор. – Он все равно не вспомнит тебя. Просто пойдем к нему с утра.

Дядя Пиня так и жил в той квартире в восточной части Тель-Авива, недалеко от Синерамы и Дворца Спорта, где поселился с семьей еще в начале 1950-х. Он отказывался переселяться в дом для престарелых, и за ним присматривала женщина из России, из постсоветской волны эмиграции. Обрамленный черным дверным проемом, на пороге квартиры стоял дядя Пиня в своем типичном обличье: полосатая рубашка с короткими рукавами и брюки без единой морщинки. Он выглядел иссушенным, как опреснок. (Я одолжил эту метафору у неподражаемого одессита Эдуарда Багрицкого.) В его почти невесомом теле не было больше краткосрочной памяти.

– Ты кто? – спросил он, после того как мы обнялись и поцеловались.

– Дядя Пиня, я внук Изи. Ты помнишь Изю?

– Изю? Моего брата? За кого ты меня принимаешь? Конечно, помню.

И он потянул меня за футболку в свой кабинет, где семейные фотографии теснились на стенах. Я узнавал многие лица. После того как дядя Пиня уехал в 1924-м, его родители старались вклеивать его фото в семейные портреты, так что его голова всегда оказывалась крупнее голов его братьев и сестры.

– Видишь, как далеко отстоит следующее здание? – произнес дядя Пиня с гордостью, открыв одно из окон. – Тель-Авив перенаселен. А здесь рядом есть водопад.

Дядя Пиня сказал «водопад» вместо «фонтан». В сквере через дорогу из каменной глыбы действительно бил большой фонтан.

Русские книги – классика, а также дешевые издания триллеров из жизни «братвы» – лежали кругом, забытые на диване, на подоконниках, на кухонном столе.

– Ты видишь, какая просторная квартира? – сказал дядя Пиня. – Да, вот так вот. Еще раз скажи мне, ты кто?

– Я внук твоего младшего брата, – ответил я.

– У меня их двое. Которого из них?

– Изи. Помнишь Изю?

– Конечно, помню, – ответил Пиня, а я прикоснулся рукой к холодной стене рядом с фотографией трех братьев – Пини, уже подростка, Изи и Паши, которым на фото десять и девять лет, – снятой в ателье каменец-подольского фотографа, оставившего свою размашистую подпись в нижнем углу снимка.

– Конечно, я помню Изю, – повторил Пиня. – Скажи мне еще раз, а ты кто?

Тут он неожиданно вспомнил моего отца и спросил с негодованием в голосе:

– А почему он не присылает свои новые книги?

Значит, память еще не целиком улетучилась?

Через два дня, в пятницу вечером, младшая внучка дяди Пини забрала меня у назначенного места в Дизенгоф-центре, и мы вместе стали пробираться на машине через болотную жару Тель-Авива в сторону дяди Пининого дома, чтобы захватить его по дороге. Мы ехали домой к ее отцу, поэту-скульптору, который жил у моря. Таков был у них еженедельный ритуал – дядя Пиня проводил пятничный вечер в семье одного из сыновей.

Идя по стопам своего отца, кузина занималась искусствоведением и только что провела семестр во Флоренции. Она была одета в белое льняное платье с разрезами на спине. У нее были короткие черные блестящие волосы и глаза орехового цвета, и она не переставала улыбаться.

По дороге я начал рассказывать кузине о приезде дяди Пини к нам в Ладисполи. Мы едва друг друга знали и очень обрадовались тому, что нашли общую точку – любовь к Италии. Большую часть пути к морю дядя Пиня хранил молчание, сидя на заднем сиденье.

– А я вот не изучал итальянский, – сказал он под конец. – Но хорошо говорю по-арабски.

И он демонстративно произнес какую-то арабскую фразу.

За вегетарианским ужином в столовой, глядя на Средиземное море, мы с дядей Пиней говорили по-русски. Остальные члены семьи, для которых родным языком был иврит, нас не понимали.

– С моей первой женой мы говорили между собой по-русски, когда не хотели, чтобы мальчики нас понимали, – рассказывал дядя Пиня. – Но старший сын все-таки чуть-чуть научился. А младший знает лишь пару слов. Вторая жена, да и моя теперешняя подруга – все они из России.

– Папа, а как Верочка? – спросил дядю Пиню поэт-скульптор по-английски.

– А кто это? – спросил дядя Пиня, нимало не смутившись.

– Верочка. Ты что, забыл?