В ожидании Америки

Свет погас, и с первыми кадрами вступительных титров и нотами саундтрека у меня участилось дыхание. Сердце колотилось от восторга. Действие фильма начинается в полупустом салоне самолета, летящего в Бангкок. В течение короткого начального эпизода главная героиня, юная замужняя француженка, занимается сексом с двумя разными мужчинами — с одним в туалете, с другим — прямо в салоне, под тонким пледом. Я никогда раньше не видел этого фильма, снятого по роману Эммануэль Арсан, но музыка была мне хорошо знакома. Я знал весь саундтрек от начала до конца. В Москве я часто крутил эту запись. Сколько раз мы с друзьями представляли, как окажемся на Западе, в кинотеатре, и испытаем на себе эффект всего фильма, от начала до конца, вместе с саундтреком. Это была одна из фантазий, которую я первым из моих московских друзей сравнил с реальностью. Невероятно, но факт: Реб Мотоцикл показал нам первую «Эммануэль» — жемчужину бессюжетного эротического кино, снятую еще в 1974 году.

Представьте себе всю сцену. Копия была старая, и не все слова в диалоге можно было уловить. Подумайте только, я даже не могу вспомнить, был ли этот фильм дублирован по-английски или же его показывали по-французски с английскими субтитрами, которые плохо читались. Темнота входила в общественный зал сквозь открытые окна, не принося облегчения нашим перегретым легким. В зале сидели дети и старики. Кое-кто из женщин начал тянуть своих мужей к выходу, но те сопротивлялись. Они не могли оторваться от экрана, где ненасытная Эммануэль познавала себя и свое тело при помощи мужчин, женщин, в парах и группах; в Бангкоке и в провинции, рядом с бурлящими водопадами и в тайских бездорожных деревнях. И все это время я продолжал думать о саундтреке с его шепотом и лепетом страсти. В Москве мой отец называл эту запись «охи-вздохи». Я думал о восемнадцати-девятнадцати-двадцатилетних советских мальчиках и девочках, танцующих в маленьких, переполненных гостями квартирах с притушенным светом, о советских мальчиках и девочках, которые пытались любить друг друга на виду у других танцующих парочек, под звуки «да́-да-да́-дада́да-да́-да-да́-Эммануэль, да́-дада́-дада́-дада́». Сентиментальное часто выглядит нелепым в ретроспективном показе, так что позвольте мне остановиться.

Пока мы шли домой, выяснилось, что дядя Пиня очень доволен выбором фильма.

— Он вонючий клерикал, — сказал дядя Пиня о Реб Мотоцикле. — Но по крайней мере не ханжа. А это уже первый шаг в сторону от организованной религии.

Наш дорогой дядя Пиня улетел следующим утром. А Ладисполи почти неделю сотрясали споры о скандале на просмотре у раввина.

— Он сошел с ума, этот авантюрист в ермолке, — утверждали одни.

— Сошел с ума? Напротив, раввин сделал правильный ход, — возражали другие.

— Правильный ход? Вы называете эту грязь «правильным ходом»?

— Еще бы. Наш Реб Мотоцикл — крепкий мужик. Он их размазал. Переиграл гоев на их собственном поле. Пастору теперь нечем крыть, спорим?

— Пастор — приятный, образованный человек, а вовсе не местечковый примитив, как этот ваш раввин, — говорили отступники из рядов рафинированной московской интеллигенции. Их небольшую фракцию возглавлял вновь впавший в депрессию античник Анатолий Штейнфельд.

И все же Реб Мотоцикл одержал решительную победу в беженском суде общественного мнения. Пожалуй, это сказано слишком громко, но по крайней мере он выиграл в нашем семейном суде. После показа «Эммануэли» мы с мамой больше не ходили в Американский центр.

Сколько заблудших душ поймал пастор Джошуа в свои «силки» (выражение Реб Мотоцикла)? Сколько из них продолжили в Америке путь «новых братьев во Христе»? Я думаю, лишь несколько человек, и дело тут не в героической обороне Реб Мотоцикла. Или, возможно, пастор сам просчитался, делая слишком большой упор на завлечение беженцев, которые просто-напросто пользовались любой возможностью совершенствоваться в английском, готовясь к переезду в Новый Свет. Посещая просмотры фильмов и запивая их мыльным пуншем, даже читая по-английски Евангелие на занятиях по вторникам и четвергам, большая часть беженцев продолжала жить так, как жила раньше, в Советском Союзе. Не очень разборчивые в книгах, кинофильмах и еде, они по-прежнему не доверяли идеологии, властям и проповедям.