В ожидании Америки

В автобусе Штейнфельд был мрачнее тучи и делал вид, что читает итальянскую газету. Авантюрист Ниточкин и итальянский котяра Андреа спорили, как лучше доехать до места ночевки, и микрофон взял Петр Перчиков. Пока мы кружили по какому-то городку в окрестностях Болоньи, он травил одесские анекдоты до тех пор, пока мы не остановились на ночлег. Мне пришлось спать в одной комнате с бабушкой, которая была, кажется, гораздо менее утомлена дорогой, чем я, и начала меня мучить вопросами: «А кто построил Флоренцию?» или «А в Болонье до сих пор выпускают плащи? В шестидесятые они были так популярны». Уже после того как я выключил торшер, стоявший между нашими кроватями, бабушка прошептала, как подросток, оказавшийся в лагере на соседней койке с закадычным дружком:

— А что это за Сан-Марино, куда нас везут?

— Это крошечное государство. Гора-государство. И даже Наполеон не смог его захватить. Спи, бабуля, спи, пожалуйста.

— Наполеон? — переспросила она. — О, я обожаю Наполеона!

— Ты? Обожаешь Наполеона? — пробормотал я, находясь где-то посередине между бодрствованием и сном.

К десяти утра на следующий день наш автобус настолько близко подъехал к Сан-Марино, что Штейнфельд смог указать на трехглавую Монте-Титано, поднимавшуюся на равнине прямо перед нами.

— Это национальная эмблема Республики Сан-Марино, — произнес он с пафосом. — Три горные вершины в окружении замковых башен. Вы увидите эту эмблему на их флаге и гербе.

— На их фляге и горбе, — сострил комедиант Перчиков.

Штейнфельду шуточка не понравилась, и он одарил Перчикова презрительным взглядом. Уже около часа он читал нам лекцию о Сан-Марино, с тех пор как мы миновали город Форли, что примерно на полпути между Болоньей и Сан-Марино. Половина беженцев спала; другие слушали и старались задавать умные вопросы. Огненно-рыжий настройщик из Минска музейным почерком делал записи в кожаном блокнотике.

Штейнфельд снова почти покорил меня своими живыми комментариями к истории Сан-Марино. К тому же он приобрел восторженную слушательницу в лице моей бабушки, которую, по каким-то причинам, очень занимал тот факт, что гордая маленькая республика не склонилась перед обожаемым ею (бабушкой) Наполеоном. Загоревшая, в белой кофте с вышивкой по вороту и в немного тесной юбке кремового цвета, которую мама умоляла ее не надевать, бабушка в это утро выглядела помолодевшей и полной сил. Ей недавно исполнилось семьдесят три, но легко можно было дать лет на десять меньше. Именно она, а не Ирена, просидела со мной рядом в автобусе всю дорогу из Болоньи в Сан-Марино. Ирена с утра была не в духе и отправилась досыпать на заднее сиденье автобуса, где было темнее и немного тише. Скептик по натуре, как многие евреи, выросшие на побережье Балтийского моря, Ирена, должно быть, чувствовала надвигающееся разочарование дня, в то время как я, приемный сын Италии, был все еще переполнен романтическими надеждами.

Возможно, из-за своего солнечного настроя я был готов простить Штейнфельду недавний трусливо-похотливый выпад в адрес моей мамы. В конце концов отец уже заставил его расплатиться страхом, так стоило ли на этом зацикливаться? Слушая объяснения Штейнфельда, я вспоминал прежние дни, когда он беседовал со мной об этрусках на улицах и перекрестках Ладисполи. Штейнфельд-античник был великолепен, когда рассказывал о легендарном основании Сан-Марино в IV веке далматинским отшельником-камнетесом по имени Маринус. Достигнув в своем повествовании эпохи Возрождения, Штейнфельд заскучал и начал играть в историческую викторину с аудиторией.

— Республика Сан-Марино была оккупирована на короткий строк всего лишь дважды в своей истории, — сказал он. — Кто-нибудь знает, кем?

Никто не знал.

— Не удивительно, — выдавил Штейнфельд, искривив рот. — В первый раз — Чезаре Борджиа, а потом отрядами кардинала Альберони почти двести лет спустя, если память мне не изменяет, а обычно она мне не изменяет. Затем папа признал независимость Сан-Марино. Да, думаю, стоит упомянуть, что в 1944 году немцы, а за ними и армия союзников прошли через Сан-Марино. Но это не считается. Сан-Марино пыталось сохранять нейтралитет во время войны.

— А что с Наполеоном? — выкрикнула моя бабушка так громко, что я вздрогнул.

— А что с Наполеоном? — переспросил Штейнфельд. Он презирал все, что произошло после французской революции.

— Расскажите нам о Наполеоне, — настаивала бабушка, употребляя свое коронное «нам», «мы, граждане», «нам всем». Она так и не отучилась от этого до самой смерти, даже после двадцати с лишним лет жизни в Америке.

— Расскажите им, Анатолий. Люди хотят знать, — вмешался авантюрист Ниточкин.

— Что делал в Сан-Марино слон, когда пришел на поле он? — объявился Перчиков с очередной наскоро перелицованной шуточкой. Несколько человек с готовностью засмеялись.