В ожидании кавалера

Малявки прятались от ее раздражения под стол в ожидании, когда мама почувствует вдруг голод. За работой он всегда накатывал на нее волной, только что не было ничего, и вот уже от голода руки дрожат и все так и скачет в ее глазах. Какая уж там работа! И тогда она вскакивает из-за стола и бежит в кухню — дрожащими руками ставить кастрюльку — малявки за ней, и пока будет вариться каша, мама будет обнимать сразу всех, и все будут смеяться. И их отец стал первым, по кому ее не тянуло плакать, первый, кто оставил ее мысли сразу и навсегда. И теперь, глядя на нее в окружении детей, трудно было представить, что в этом странном семействе когда-то был еще и некий мужчина, хотя, разумеется, его не могло не быть.

Чтобы представить его здесь — пятого-лишнего — нужно было обладать недюжинным воображением, какого не было ни у кого из встречавшихся ей людей. Никто из тех парней, кто подавал ей руку при выходе из троллейбуса или, наоборот, с асфальта подавал ей в троллейбус одного за другим ее детей, отсчитывая громко: «Раз! Два! Три!» и смеясь — никто ни на секунду не представлял себя в ее семействе пятым-лишним.

Есть женщины — возлюбленные, есть женщины-матери, вспоминала она теперь слышанное на первом курсе от кого-то утверждение. Тогда она еще подумала — а как стать матерью, минуя стадию возлюбленной? Ей было бы достаточно быть матерью — ребенок же тебя не бросит, как бросают парни. Она была уверена — не бросит.

Но теперь, перестав быть чьей-либо возлюбленной, она все больше осознавала, что роли матери ей все же недостаточно — она представляла кого-то рядом с собой на улице, — вот он сажает себе на плечи ее младшего ребенка…

Дети — этот пояс невинности — окружали ее повсюду, и вдобавок, она так и не овладела искусством обольщения. Вывеска у нее была что надо, и лицо, и ножки. На эту вывеску клевали многие — и отходили, точно обманутые недобросовестной рекламой. Она не знала, что отвечать обращавшимся к ней мельком за порцией кокетства каким-нибудь парням. Будь они рабочие с завода, будь они студенты или начинающие нувориши — всех бы их устроила одна и та же интонация, одна улыбка, и почти одни и те же ее слова. Но она не знала этих слов. И парни тут же обращались к кому-нибудь еще, там находили желанное кокетство и становились капитулянтами в игре, в которой, в общем-то, и сами хотели проиграть — и они делались уже чьими-то парнями. Но не ее!

И ко всему вдобавок мужчин пугали дети — ее хвост, ее довесок. На детей, прижитых ею от кого-то, при совместной жизни придется тратить деньги. Она привыкла жить с детьми в безденежье, и часто даже не помнила о том, что мужчин пугает именно перспектива тратиться по-крупному. Ведь появись у нее муж, на нее бы перестали сыпаться всяческие бесплатные блага.

А тут еще крики, стук, писк — весь этот бесконечный шум, от которого она умела полностью отключаться. Его тоже мало кто смог бы терпеть изо дня в день.

Разве что какой-нибудь уж самый неприхотливый парень.

Тот, кто убедился, что может выбирать только из тех женщин, что согласятся выбрать его. А таких женщин мало, таких — считай что и нет, такая, может быть, она одна на свете.

Он думал, что она согласится его выбрать. Кого ей выбирать еще? У него был опыт, он не зря прожил свои 39 лет. Кажется, девчонки никогда не кокетничали с ним, и, чтобы не чувствовать себя от этого несчастным, он стал считать отсутствие способности к кокетству достоинством. Ведь до чего приятно, когда девчонка искренна с тобой!

Цветные пуговицы у нее хранились со времен прабабки, и сама она, как будто, сохранилась так хорошо с прабабкиных времен. Ведь, вроде, было время, когда девчонки не кокетничали, не строили парням глазок… А впрочем, ерунда, никогда такого времени не было! А она еще мечтает жить когда-нибудь давно, когда ее любили бы за какие-то там душевные качества. За какие именно? Она ведь не может даже сама себе их перечислить. Никогда она не была бы никому нужна! Разве что — тому, кто понял, что она — такая же, как он. Что они созданы только друг для друга. Какая еще женщина ему подойдет?

Раньше он старался не вспоминать свою первую женщину. Но теперь он то и дело вспоминал ее нарочно. Это было похоже на то, как, будучи замужней дамой, она слушала исповеди своих неустроенных подружек. Или на то, как в детстве на смотрела с маминых рук на шевелящуюся по углам ночную черноту: я знаю, что ты есть! Но это мне уже не страшно. И на него больше не давило теперь то, что он пережил когда-то. Было — и было. Прошло.

Ему не было с чем сравнивать, и он не смог бы сказать, было ли ему с той, первой, по-настоящему хорошо. Ее тело было всегда горячим, точно ее нормальная температура была 40 градусов, как у кошки. Она не пользовалась дезодорантом, а мылась один раз в неделю — в субботу, и сидела в ванне полдня, это у нее называлось «намываться». Всю неделю она много и тяжело работала, в то время как он осваивал тонкое ремесло оформителя интерьеров и наружных витрин.