В ожидании первого снега

Но выйдя на улицу, он забыл про свою досаду: так ему не терпелось после стольких рассказов увидеть все самому: недаром в родном селении называли его Глазастым. Осторожно поднялся на скользкий от глинистого раствора «пол» вышки — мостками называют. В уши ударил недовольный рокот дизелей: они будто злились на новичка. Никогда не слышал охотник такого неприятного шума.

Вышка четырьмя железными ногами, уходящими под деревянный «пол», вросла в землю. Здесь, когда стоишь на «полу», вышка напоминает очень высокий охотничий чум, только основание не круглое, а квадратное. На середине, где должен быть таганок — металлическое возвышение, — ротор с дырой в центре, где стальные длинные зубы зажали трубу. Сверху на толстых проволочных веревках опустилась небольшая железная загогулина с выемкой и болтающейся на шарнире «челюстью».

Подскочил паренек, завел элеватор-загогулину чуть ниже утолщения на конце трубы и резко захлопнул челюсть-крышку. Стоявший у столика с разными рычажками усатый бурильщик, еще не старый, но, кажется, самый главный в смене, нажал на педаль под столиком — «зубы» разжались. Надавил на длинную железную рукоятку — в два человеческих обхвата барабан, стоявший между двумя ногами, выплевывая искры, стал наматывать на себя проволочную веревку. Взревели дизели, вздрогнул пол — и элеватор-загогулина, все увеличивая скорость, потянул трубу вверх. Когда она остановилась, бурильщик, словно волшебник, нажал на какую-то кнопку — сердито фыркнув, выскочили «клещи»[2], обхватили трубу и, вращая, отвинтили ее. Теперь паренек подскочил с крючком, оттянул свободный конец трубы в угол. Наверху кто-то невидимый освободил ее от элеватора, и она замерла внутри «чума», будто поставили ее отдыхать. Пошла следующая труба.

Все это Микуль уловил в несколько мгновений: у охотников развита зрительная память, нет у них и записных книжек — все, что увидел и услышал, надо запомнить.

«Ловко работают!» — только успел подумать Микуль, как к нему подбежал молодой рабочий и заорал в самое ухо:

— Уйди! Зашибет!

На Микуля ползла бледно-рыжая от злости тру» ба, видно, шибко сердится на охотника за то, что тот дорогу не дает. Он быстро отскочил. Но тут же бурильщик стал делать ему какие-то знаки. Оглянулся: в белом, как запорошенная лунка на льду, круге беспокойно пританцовывала черная, с острым наконечником стрела. Луки с такими стрелами настораживают на выдр. Здесь она что-то говорит бурильщику, а он, Микуль, закрыл ее своей головой. Потом еще кто-то попросил посторониться. Куда ни сунься — всюду не на месте.

В этом царстве враждебно ревущих машин, равнодушно мертвых труб, стальных канатов, в бесконечном звоне и скрежете железа привычно, по-хозяйски сновали чумазые парни в перепачканных робах и резиновых сапогах.

Появилась мысль: «В тайге-то лучше: чисто, спокойно и тихо. Ни грязи тебе, ни мазута, ни грохота…»

Три года назад шестнадцатилетним мальчишкой Микуль начал промышлять зверя. Год был суровый, неурожайный на зверя-птицу. Тогда он преследовал лису с капканом. Жгучий ветер выжимал слезу. Казалось, вон за тем кустиком или бугорком должна показаться обессилевшая лиса, но ее все не было. Хотелось вот так же плюнуть на все и убежать домой. Но там уже нет отца — его, Микуля, ждут с добычей. Глотая слезы, он шел по следу.

«Тогда, — думал Микуль, — я не повернул назад, не отступил, а ведь было всего шестнадцать лет. Конечно, начало всегда нелегкое». Вот и сейчас мир вокруг кажется таким же скользко-зыбким и неустойчивым, как эти мостки, вот-вот свалишься. Но падать он, Микуль, не привык — он охотник из старинного промыслового рода. По шатким деревянным ступеням Микуль полез на вышку.

«Прав Кузьмич, с наскоку этого истукана не возьмешь, вверху мешать некому, надо сначала осмотреться как следует».

На середине вышки, на площадке, обшитой со всех сторон тесом, помбур отмыкал крышку элеватора и ставил трубы в угол. Микулю понравилось, как он ловко, играючи управлял тяжелыми трубами и те покорно, одна к одной, становились на отдых.

Чем выше он поднимался, тем невесомее, казалось, становилось тело. Одинаково он любил небо и тайгу. Если бы он пошел в армию, то попросился бы в летную часть. Но и тайгу он не мог не любить. Она была для него как родная мать. И вот он, Микуль, сын Неба и Тайги, уже на «седьмом небе». Ему сказали, что так называется самая верхняя площадка буровой. Хотя высота не ахти какая, сорок метров, но тайга как на ладони — залитая плавленым золотом солнца и небесной синевой; одинокие сопки, с горделиво взметнувшимися ввысь карликовыми пиками елей и кедров, светло-синие чаши озер, где разбредшимся стадом белых оленей паслись березки; ярко-рыжие болота, пугливыми лисами убегающие от буровой.

На горизонте все терялось в голубом легком мареве.

В углу, облокотившись на перила, стояла девушка. Ветер играл ее темными волосами, как озерной водой. Невысокая, стройная, она похожа на хантыйскую девушку, только глаза огромные и голубые.

Девушка не замечала его. От этого Микуль растерялся, не зная, что делать, — то ли уйти, то ли остаться.