В ожидании прошлого

Пытаясь сообразить, кто он такой, Коли понял, что не может вспомнить своего имени. Он точно знал только одно: он не Меккис и не Балкани. Он кто-то, кто собирался нажать кнопку. «А-а, знаю, — сообразил он, — я — Перси Х! И вдруг осознал, что находится в пещере, в недрах теннессийских гор, и тянется темным пальцем к кнопке на небольшой, но почему-то бесконечно могущественной машине.

А потом свет вдруг стал искривляться, искривляться и искривляться, сворачиваясь в зеленовато-серую трубу, превращаясь в туннель, по которому медленно, год за годом, двигался темный палец.

«Если решил воспользоваться этой штукой, — подумал он, — то не говори об этом мне. Не желаю этого знать».

А потом почувствовал, как в его, Перси-Коли-Балкани руку впивается игла.

Темный палец, добрался, наконец, до кнопки. За ним в немом ужасе следило бесчисленное множество глаз, а все звезды во вселенной возопили в болезненном восторге. Темный палец нажал кнопку, и армии сверкающих призраков стали то появляться, то исчезать, как в фильме, который прокручивают на проекторе с головокружительной скоростью: разные сцены накладывались одна на другую. Звучала и музыка, причем, тоже в безумном темпе. Звуки были такими высокими, что расслышать их могли бы только некоторые животные. Но и он почему-то их слышал.

А потом палец сломался, и искривленный свет, неспособный выносить напряжения, тоже сломался, и когда звук внезапно исчез, а свет растворился в темном ничто, в пустоте мелькнула его последняя мысль: «Кто же я?»

Превращаясь в темноту, он не смог ответить на собственный вопрос — ведь темнота не может говорить. И думать. И чувствовать. Она может лишь видеть.

14

У себя в комнате, лучшей во всем отеле, Гас Свенесгард стоял перед треснутым зеркалом на комоде и чокался с собственным отражением дорогим, еще довоенным скотчем «Катти Сарк».

— За будущего владыку мира! — провозгласил он и залпом осушил высокий надтреснутый стакан. Уже начал проявляться эффект необычного освещения — поле зрения резко сузилось, а свет вдруг посерел. Однако Гас не обратил на это внимания, сочтя это результатом солидной порции выпитого.

«Да, это пойло, — подумал он с пьяным одобрением, — забирает что надо!»

В этот момент свет погас.

«Надо бы вызвать Тома-электрика», — с раздражением подумал он.

Но когда он попытался крикнуть, ничего не произошло. Такое ощущение, понял он, будто у него нет не только голосовых связок, но и губ, и языка. Он попытался поднять руку и коснуться лица… Но обнаружил, что и рук у него нет.

Кроме того, обнаружил он, отсутствуют и ноги, и тело.

Он прислушался, но в темноте не расслышал ни единого звука. Даже биения собственного сердца. «Боже мой, — подумал он, — да я же мертв!»

Он напряженно пытался ощутить хоть что-нибудь, пусть даже это будет проблеском его собственной мысли. Однако единственное, что ему удалось, так это вспомнить смутный расплывчатый образ того, что он видел в момент, когда исчез свет: свое собственное отражение в старом треснутом зеркале.

Теперь, ощущая себя не личностью, а бесплотным духом, он вперился в собственное псевдоотражение и ощутил внезапное и глубокое отвращение. Вся эта избыточная плоть, эта вечно потная, омерзительная жирная плоть! Он отшатнулся от нее, с облегчением наблюдая, как она становится все тоньше и тает вдали.

Его охватило чувство необычайной свободы, как будто теперь он, освободившись от своего физического тела, мог беспрепятственно отправиться куда угодно сквозь пространство и даже время.

«Так вот, значит, каково это, — сказал он себе, — быть ангелом».

«Произошла какая-то ужасная ошибка», — подумал во тьме Меккис.

Это никоим образом не походило на то, чего он ожидал на основании «Терапии небытия» доктора Балкани. Он ожидал каких-то ужасов, галлюцинаций, разнообразных гротескных и фантастических образов, или, возможно, световых эффектов, каких-нибудь вращающихся разноцветных дисков. Все, что он читал в работах, книгах и монографиях Балкани, плюс то, что он слышал о проекторах иллюзий, используемых ниг-партами…

«А вот ничто, — подумал Меккис. — Ничто — это неправильно».

Еще болезненнее, чем сами ощущения, была мысль о том, что Балкани оказался неправ, коренным образом неправ.

«И зачем я только так обманывал сам себя? — недоуменно спрашивал он сам себя. — Ведь я не Балкани. Я даже не червь по имени Меккис. Я всего лишь часть, а не целое: я — один из органов необъятного существа, называемого Великая Общность, только я орган, больной раком, и теперь я, наконец, убил то целое, частью которого являлся».

Без помощи сущиков ни один ганимедянин из правящего класса не сможет продержаться и нескольких дней. А в этой темноте ни он, ни кто-либо другой не сможет позвать ни единого сущика.

«Это смерть, — подумал Меккис, смерть для всех нас. — Но я представлял ее совсем не такой. Я думал, что смогу насладиться муками своих недругов из Общности, верил, что это будет величественный и зрелищный конец, вроде заключительных аккордов торжественной симфонии. Но все оказалось не так.

Это просто ничто, абсолютное ничто. И я в нем совершенно одинок».