В ожидании зимы

Скоро она подставила лицо под холодные поцелуи снежинок. Вокруг молчаливо слушали тишину сосны, а тонкое пушистое покрывало первого снега поскрипывало под ногами. Холод не беспокоил, напротив – замораживал душу, а вместе с ней и тоску, и боль, и растерянность.

– Мы у границы, – показала Радимира рукой в сосново-снегопадную даль. – Там, дальше – перевал, а за ним лежат земли Воронецкого княжества. Тропа отмечена верстовыми камнями со знаком солнца, их ни с чем не спутаешь… Не заблудишься, в общем.

Дыхание вырывалось из её кошачье-чутких ноздрей седым туманом, снежинки цеплялись за пряди волос и ресницы. Покой горных склонов, покрытых сосновым лесом, звучал горделиво и серебристо, как прочная струна меж небом и землёй, натянутая белогорской кудесницей от оружейного дела…

– Постарайся оставаться человеком так долго, как только возможно, – напутствовала Радимира. – Я чувствую: ты крепкий орешек, Маруше придётся попотеть, чтоб тебя разгрызть… Но многое будет зависеть от твоих усилий и знаний, как сберечь человеческое в себе. Первое – имя. Сохрани его, ни при каких обстоятельствах не принимай другого. А позволишь себя переименовать – часть твоей души уйдёт вместе со старым именем. А второе… – Радимира отвязала от пояса баклажку вместимостью с кружку и протянула Цветанке. – Это отвар яснень-травы. Принимай его хотя бы по глотку раз в пару седмиц: он поможет тебе продержаться дольше и отгонит хмарь от твоего разума и души. Это всё, чем мы можем тебе помочь.

Баклажка была обтянута кожаным чехлом с ремешками. Цветанка вынула пробку и втянула ноздрями знакомый горьковато-медовый запах чудесной травы, которой бабуля спасла целый город от морового поветрия… Вот только подействовал этот запах на неё странно, не так, как раньше: если прежде он вливал бодрость в тело и ум, пробуждал силы, то сейчас горло будто сдавила невидимая беспощадная рука – ни охнуть, ни вздохнуть. Спящая под снегом земля качнулась под ногами.

– Осторожно, – сказала Радимира, возвращая пробку на место. – Теперь этот отвар для тебя – яд, но коли станешь принимать его изредка по маленькому глотку, он поддержит в тебе твою человеческую суть… Несколько дней после каждого приёма отвара ты будешь хворать, как и от любого другого яда, но с этим придётся смириться, коль не желаешь всецело отдать свою душу под власть Маруши слишком скоро. Будь осторожна: ежели выпьешь сразу много – это тебя сгубит. Когда отвар кончится, отыщи яснень-траву и сделай новый. Мало этой травы ныне осталось… Рви её в рукавицах, чтоб руки не обжечь, а отвар настаивай семь дней…

– Благодарю, госпожа, я умею его делать, – прохрипела Цветанка, приходя в себя и хватая ртом звонкий от зимней свежести воздух. – Моя бабушка была травницей… Я даже знаю одну полянку, где яснень-трава растёт. Благодарствую на добром совете.

– Вот и хорошо, – молвила начальница пограничной дружины, привязывая баклажку к поясу Цветанки. – Скажи ещё только одно: как же так вышло, что ты своё янтарное ожерелье, с которым никогда не расставалась, вдруг ни с того ни с сего отдала Серебрице?

Цветанка присела на корточки, всем телом и душой ловя обезболивающий холод зимнего покрова, и умылась горстью чистого, девственно-пушистого снега.

– Это не было ни с того ни с сего, – глухо проговорила она. – Оно было нужно ей… Быть может, она нуждалась в нём даже больше меня.

*

Зелёная тревога северных небес вспыхивала, отражаясь в глазах Серебрицы. Обхватив колени руками, она сидела на крылечке своей лачуги, а Цветанка пыталась пробудить её от задумчивости – то теребила её острое, поросшее серебристой шёрсткой ухо, то перебирала позвонки её проступавшего под рубашкой хребта.

«Ну… прости, волчонок, – виновато тычась носом девушке в плечо, мурлыкнула воровка. – Не могу я так обходиться с Дарёнкой… Совесть зазревает. Она и без того многое мне прощает, нельзя так испытывать её терпение. Да и не задерживаемся мы с ней в одном месте надолго… Скитаемся по земле – сегодня здесь, завтра там. Настала нам пора покинуть Марушину Косу. Дарёнке тут пришлось не по нраву».

«Холодом дышит наше небо, – проговорила Серебрица, пронзая жутковато пустым взглядом полыхающую зорниками бездну. – И море неприветливое. Не остаются здесь приезжие надолго… Я и сама не всегда здесь жила, тоже поначалу не нравилось, а потом даже полюбила наше захолустье. А прощения не проси. Ты много мне дала, и я тебе благодарна».

«Пойдём-ка в дом, зябко тут», – сказала Цветанка. Не это она хотела сказать, но слова застревали холодным комом в горле, а сердце дрожало, замерзая от бесплотной ночной тоски.

Печь дышала жаром, в духоте рубашка липла к взмокшему телу, просившему бани. Серебрица жадно обнюхивала Цветанку, щекоча её носом и волосами; вдруг она замерла, уставившись на плечо воровки. Её глаза стали пугающе светлыми, точно их озарила мертвенная вспышка молнии.

«Это что? Откуда эта царапина? Свежая…»

Цветанка уж и позабыла об этом, но тревога Серебрицы заразила и её. Беспокойство царапнуло сердце волчьим когтем.

«Дык… вроде ты меня и оцарапала, когда мы… ну… Не помнишь, что ль?»