«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)

У нас холода и «вечера памяти» — все о мертвых, в обстановке зимней смерти природа — тут, пожалуй, «Ад» ближе, чем «Одиссея»!

Желаю Вам всего самого доброго, прилагаю поздравление Вашей супруге и Вам с Н<овым> г<одом> и с праздниками.

Ваш Ю. Терапиано

68

16. VII.62

Дорогой Владимир Федорович,

Я только что перенес «новую» болезнь: «virus» в левом легком, с очень высокой температурой, и теперь «поправляюсь» — очень еще слаб.

К счастью, заболел я через два дня после моего вечера[360], который был 16 июня, а не до него.

Вечер прошел очень удачно морально и материально, публики было очень много, собирался поехать к морю в Dieppe, а вместо этого — слег…

Читал я обо всех умерших поэтах эмиграции — «Судьба поэтов»: — получилась такая трагическая картина, что невольно начинаешь ужасаться: Гронский[361], 24 лет, «надежда» — первая жертва «зловещей сей цевницы»[362] — погиб, раздавленный поездом; 2-я — Поплавский (отравлен); Ходасевич — литературное самоубийство (бросил писать) + мучительная смерть; Цветаева — повесилась — и т. д.

Маковский умер тихо — видимо, заснул — он ничем не болел, говорил с трудом по телефону, затем (днем) прилег отдохнуть на диване — и не проснулся. В его книге много интересного, но о Блоке и о Гумилеве — вздор.

Лозинского[363] я большой почитатель тоже, но у Зайцева, благодаря прозе — точнее. Впрочем, кому нужна точность? Разве тем, кто изучает тексты переводов…

Всякий же перевод, вообще, как говорят французы — «est une trahison»[364].

Посылаю Вам отзыв о Дукельском и о Вашей статье[365]. Если Вам не трудно, передайте потом эту статью Дукельскому.

Не представляю себе хлебниковских стихов в английском переводе и очень интересуюсь Вашей работой.

Болезнь — уже почти месяц — лишила меня всех развлечений: и «приездов из Америки» (не мог видеться с людьми), и ряда планов (сил нет писать) и, наконец, моря, к которому чувствую все притяжение моей (по отцу) «средиземноморской расы».

Прочел воспоминания Эренбурга — о Киеве, об О. Мандельштаме, о наших поэтах-киевлянах и о делах того времени — мне это все очень знакомо — напишу кое-что «к делу». Кстати, Э<ренбург> забыл одно обстоятельство — свою работу в «Осваге» (Добровольческое информбюро) в Ростове в 1919 г., где писал такие правые статьи, что даже офицеры морщились[366]. Об этом, конечно, нельзя говорить — зачем подводить его, но «из песни слова не выкинешь».

Жена и я шлем Вам и Вашей супруге наш сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

И<рина> В<ладимировна> тоже работает, болеет, сейчас — пишет стихи (новый цикл). Просит передать Вам привет.

69

25. IX.62

Дорогой Владимир Федорович,

Я чувствую себя теперь лучше и к морю все-таки съездил — это для меня единственное удовольствие — раз в год.

Принялся, как и Вы, за обычное, теперь уж нужно стараться дожить до следующего лета.

Жду Вашу книгу о Хлебникове, но боюсь, что сего поэта, которого и по-русски не всегда можно понять, по-английски мне будет читать трудно — ведь теперь, в «Доме», совсем у меня нет практики, да и годы — язык забывается. Но, Бог даст, как-нибудь справлюсь!

Дукельский, конечно, поступает плохо, если так спешит со второй книгой[367].

Ему бы попробовать «стихи вообще», а не только послания.

Не все здесь одобрили и послания, слышал, что Адамович ими не очень доволен[368].

Дукельский, видимо, обиделся на меня за то, что я осудил его юмор: но, право же, не очень он у него острый!

Мешает и то, что читатель не знает 2/3 тех, над кем он должен смеяться… и вообще, за редчайшим исключением, эпиграммы живут не долго — кроме «специалистов», например, кому интересны сейчас даже Бунин с его эпиграммами или словечки З. Гиппиус?

Вы вряд ли читали статьи о «Музе Диаспоры»[369] — говорю не о глупой и грубой мазне Рафальского, но о статье Анстей — с Рафальским я, конечно, говорить не собираюсь.

Посылаю Вам статью «О “музе” и “ноте”»[370].

Часть фактическая, относящаяся к Анстей только, конечно, Вам не будет интересна, но «о ноте» — иное дело.

Дело в том, что «ноту» представляют в пересказе, часто в нарочитом, — отраженную в кривом зеркале.

Прежде всего, «нота» не «парижанка», а «петербуржанка» — и довольно старая по возрасту, — все это я старался показать, чтобы наконец прекратить это досадное недоразумение.

Вот и Дукельский тоже — на «ноту», и Моршен, в свое время, — а, собственно говоря, против чего, против кого? — Пожалуй, против себя… Ну, да оставим сейчас «ноту», и так я о ней расписался.

Новостей здесь пока не много, почти никого нет. Унылый путешественник Померанцев угощает нас в «Р<усской> мысли» своими путевыми наблюдениями, Глеб Струве пишет письма в редакцию — все в порядке!

Вчера Ирина Владимировна уехала на месяц в Luchon — долечивать уши и кое-что «новое» (увы!).

Кстати: получаем (и она, и я) очередной перевод «Фонда» + 25 дол<ларов> «по поручению С. Лифтона».

Удивление и приятное переживание, — почему он вспомнил? Но, во всяком случае, хорошо, что вспомнил. Спасибо Вам, ведь это Вы его «дали».

Послали ему, как водится, благодарность.