Читаем В парализованном свете. 1979—1984 полностью

В парализованном свете. 1979—1984

Высокий потолок и тусклое освещение ванной комнаты напоминали больницу. Открутив кран, Платон Николаевич на высокой ноте затянул песню без слов, и, хотя ее заглушал звук льющейся воды, получалось так жалобно и печально, словно скулила собака, звал на помощь немой, заходился в плаче ребенок. Вымыв, однако, после улицы руки и наскоро вытерев их несвежим вафельным полотенцем, Платон Николаевич совершенно преобразился, стремительно перестроившись на иную волну. Он легкой, чуть даже вихляющей походкой отправился в кухню, зажег газ, поставил на конфорку чайник и вернулся в большую комнату. Довольно неожиданным после такого пассажа было следующее его действие. Он взял вдруг стоявшую на рояле фотографию молодой женщины, сдвинул на лоб очки и, поднеся близко к глазам, начал, наверное уже в тысячный раз, разглядывать по частям черно-белое изображение: белозубый насмешливый рот, озорное выражение лица, упрямую, нависшую над высоким лбом челку.

Чайник закипел и почти выкипел, а Платон Николаевич все продолжал водить возле подслеповатых глаз фотографию, мысленно соединяя отдельные фрагменты изображения в единое, одному ему ведомое целое, которое постепенно приобретало объем, цвет, начинало двигаться, смеяться, жить.

В эту ночь ему приснился какой-то особенно тягостный сон. Будто стоял он перед дверью с табличкой «Strengst verboten»[15] и давний его приятель Антон, сам, между прочим, на себя не похожий, пытался ему втолковать что-то, касающееся получения совершенно одинаковых — идентичных, научно выражаясь, генетически подобных особей. Тут прозвучало в разговоре слово, похожее на «клан», только, кажется, с гласной «о» посредине, и Платон, ровным счетом ничего не поняв из объяснений своего ученого приятеля, вошел вместе с ним в эту дверь — в лабораторию, все помещение которой занимала стеклянная установка, состоящая из множества прозрачных сфер, эллипсоидов, изогнутых трубочек, спаянных друг с другом в прихотливо-непристойных позах. Набрав в шприц белесую жидкость наподобие мыльной воды, Антон впрыснул ее в головное отверстие стеклянного гомункулуса, выполняющего роль мужчины — мужчины в строго научном смысле этого слова, объяснил Антон, — после чего установка заработала. Сам по себе начал тарахтеть какой-то невидимый моторчик, жидкость перетекла в другой сосуд, раздался щелчок, все на мгновение замерло, а затем из сдвоенной сферы посыпались совершенно одинаковые стеклянные икринки. Это и было так называемое клонирование — совокупление, оплодотворение и рождение неотличимых лабораторных особей в стеклянных чревах.

И вот они уже оказались на каком-то ученом собрании, где обсуждалось недостойное поведение хозяина стеклянной установки в студенческие годы. Выступавшие заверяли собравшихся, что стихи, которые он тогда писал, самым пагубным образом влияют теперь на эффективность научно-производственной деятельности всего институтского коллектива. Сидящие в зале сначала изредка, потом все чаще стали выкрикивать с мест: «Отделить и очистить!» — пока это странное предложение не зазвучало угрожающе. «Отделить и очистить! Отделить и очистить!» — скандировал уже весь зал.

После митинга разгоряченные участники по одному подходили к Антону Николаевичу, радостно поздравляли его, жали руку, дружески похлопывали по плечу, уверяя, что мероприятие прошло удачно, lege artis[16], как говорят в ученой среде, и пусть он теперь поскорее подготовит все необходимые письма, телеграммы и резолюции об уходе по собственному желанию, а затем поспешит, что называется, ad partes[17]. Consensu omnium[18], так сказать, поскольку незаменимых людей, как известно, не существует. Антон тоже улыбался, благодарил, смеялся, как говорится, ab imo pectore[19], а когда вернулись в лабораторию, его было опять не узнать. Бледный, осунувшийся, с черными мешками под глазами, он постарел сразу лет на двадцать.

Снова начал возиться со шприцем, пустил тонкую струйку в потолок. Платону стало не по себе. Низ живота заныл в дурном предчувствии.

— Ты что выдумал? — хрипло выдохнул он. — Подумаешь, покритиковали. Какой недотрога. Тоже мне, Сократ. Кхе!.. У тебя, между прочим, сын есть. Кхе! И жена. Кхе!

— Мы разводимся.

— А другая? Другая как же?

Антон Николаевич отложил шприц.

— Помоги, писатель, — спокойно сказал он. — Садись вот за этот стол и пиши.