В парализованном свете. 1979—1984

По ночам Тоник не видит снов. Все свои сны он просматривает в такие вот часы и минуты, под звуки такой музыки. Сидит себе в любимом проломленном кресле, вокруг зима, ночь, пустота, и впускает в свои сны кого вздумается: хоть того хулигана, что стучит кулаком в стену, хоть тех женщин, которые постоянно его домогаются. Может пригласить к себе и спутников будущих опасных путешествий, установить любые декорации, любые контакты, раскочегарить любое действие. Как? Да вот так, очень просто. Почему? А потому, что Тоник — свободный человек, и никто ему не указ. Вольный он человек, вот в чем тут дело. Полторы его сотни в месяц ему где угодно дадут, в любой конторе. Не захотел — плюнул, ушел, терять нечего. Не то что какому-нибудь доктору-моктору. Какому-нибудь писателю-гробокопателю. Один всю жизнь сохнет над своими книжками, другой целый день вонью дышит, света белого не видит, а уж как вцепится в свои пять кусков — так ты его от них — слышь? — трактором не оттащишь. Ученые, каццо… Шибко все ученые по дерьму печеному… Сидит Кустов на печи… Поня́л?.. Долбит… это… кирпичи… Химия-химия — кое-что все синее… Ну а писатели? Лучше, что ли? Тоник, к примеру, совсем их не уважает. Вообще. В принципе. Только воду в ступе толкут. Носом уткнутся в свое писание и пишут как в школе диктант. Им говорят что — они и пишут. Попадет, к примеру, Платон под трамвай — какая потеря? Ну не напишет, положим, лишний стих. Без него макулатуры мало? Вон, все книжные забиты. А врут? Ну что ты… Порка мадонна! И хоть бы большие деньги давали. А то ведь плюнуть и растереть. У Тоника занимают, голодранцы вшивые! Один весь год сачкует, другой кожаное пальто за девятьсот восемьдесят напялил, ездит в дерьмовых своих «жигулях», нос дерет. Жизнь, называется. Да таких, как он, фрайеров, Тоник в гробу видал. В белых тапочках. Может, кто без «Жигулей» — в тыщу раз полезнее. Без такого, может, — вообще никуда. Как вырубит свет, как нахлынет тьма египетская — и никакая наука не поможет. Никакая теста ди каццо. Никакой тебе Баклажан…

Так, Тоник. Стоп. Успокойся. Не нервничай, Тоник. Не стоят они того. Тебя, между прочим, все знают. Уважают. Потому что ты за справедливость, Тоник, и выступаешь не по вредности, а исключительно из принципа. Ребята тебя любят. Нет, честно. Ну если и обижаются? Против правды-то не попрешь… Пофырчат-пофырчат и к тебе же, обратно, придут. Позови ты сейчас их в гости — ведь мигом примчатся.

«Ладно уж, — расплывается в ухмылке Тоник, — пускай. Пусть приходят. Со своими бабами, если хотят. Чего уж там…»

И они… ну эти… что называется, не заставляют себя долго ждать. Являются. Платон со своей. Кустов со своей. Один Тоник остается без женщины. Но тут, как говорится, никакой проблемы. У Тоника такого добра навалом. Только свистни. Можно, например, сестричку-лисичку пригласить. Ну ту, из больницы. Ирочку. А что? Запросто! Пусть с дежурства смоется ради такого случая. Никто и не заметит. По ночам больные спать должны. Не хрена с ними там ночью делать…

Тоник задвигает кресло подальше в угол. Расширяет пространство. Освобождает место для танцев.

Тум-тум-тум-тум… — стучат кулаком в стену.

Тум-тум-тум-тум… — стучит электронный синтезатор в матерчатую перегородку динамика.

Платон в полной отключке. Обхватил свою необъятную музыкантшу с лицом, как сырое тесто, топчется с ней на месте, спит у нее на плече — весь в истоме, в изнеможенье. И чего в ней такого? Помоложе, что ли, не мог найти? Пофигуристей. Этой не танцевать, а только в большую медную трубу дуть… Музыкантша… Из полкового оркестра, что ли? У кустовской бабы хоть талия. Морда напомажена. Повадка. Вон как она к нему ластится. Любит, видать. А он боится. Жутко боится ее. Это сразу бросается. Точно куклу какую или змею ядовитую отодвинул подальше и водит на вытянутых руках…

— Здрасте, — слышит Тоник знакомый голосок и ощущает щекочущее прикосновение волос к щеке, густой, душноватый, обволакивающий запах парфюмерии.

Сестричка-лисичка Ирочка присаживается боком на мягкий подлокотник кресла. Чернеет родинка на заалевшей щеке. «Приехала, красавица, — расслабленно думает Тоник. — Спешила небось, бамбино. Торопилась к своему Тонику, к своему стронцо…»

Тут мадам Кустова, прикрыв ладошкой рот и сотрясая при каждом шаге золотой своей гривой, полусогнувшись, стремительно выбегает, будто сейчас ее стошнит. Только мелькает крутой, трикотажем обтянутый зад, да стучат высокие каблуки.

«Ведь и не пили совсем», — удивляется Тоник.

— Туалет налево! — на всякий случай предупреждает он, а мужик ее Антон стоит как последний пентюх посреди комнаты, пожимает плечами. Мол, не беспокойся, Тоник, все это, строго говоря, Geschlechtsleben[28], ревность, женская ненасытность — что тут поделаешь? Обыкновенная истерика, и ковер она тебе не попортит. Честно говорю. Ручаюсь. Сукой буду.