В парализованном свете. 1979—1984

Мы спустились с горки и теперь подошли к тому месту, где два года назад грузовик сбил десятилетнего мальчика — в то лето, когда Индирины родители снимали дачу на станции «Ермолаевка»… Помню, вот так же шли с кем-то из взрослых, дурачились — четыре разновозрастных мальчика, срывали колючки репейника, пулялись друг в друга. Я набрал полную горсть репья, начал бросать, а тот мальчик отскочил… Не помню даже, как его звали. Белобрысый такой соседский мальчик. Худенький. Ну, в общем, обычный. Шел, весело подпрыгивая… Я замахнулся, а из-за поворота выскочил грузовик. Я даже вскрикнуть не успел, остальные же просто не заметили. Правда, взрослый как-то диковато оглянулся, когда грузовик прогромыхал мимо. Стало опять тихо, мы продолжали свой путь, и только мальчик остался лежать посреди шоссе, уткнувшись головой в руки, будто вдруг уснул на ходу. Взрослый сразу бросился за грузовиком, замахал руками… Я сначала не понял, заикнулся было о враче. Потом заметил лежащие отдельно на асфальте мозги… Потом мы сошли на тропинку…

Что?

С обочины сузившегося на повороте шоссе мы сошли с Индирой на тропинку, обсаженную деревьями с одной стороны, однако я не уверен, что деревья эти были посажены, а не выросли сами собой.

Ничего не понимаю.

Ты вспомни…

Тут действительно все каким-то удивительным образом переплетается — эта тропинка-полуаллея, Индира в черных очках, тот белобрысый мальчик и твой Отец, который однажды приезжал к тебе на дачу вечером, после работы. Вы гуляли с ним до темноты и никогда не были столь близки, взаимно доверительны, как в тот раз. Впрочем, подобных встреч, когда вы оставались наедине и оба не испытывали чувства неловкости, можно пересчитать по пальцам. Собственно, ты хотел лишь показать ему самое красивое здесь место — спуск к реке, густо заросший высокой травой, ромашками, ка́шкой, лесной гвоздикой, колокольчиками, иван-чаем, ниже — лютиками, — склон, на котором все благоухало и волновалось на ветру, звенело мошками, мушками и гудело шмелями, а ближе к ночи погружалось в сонное безмолвие, заволакивалось белесым туманом, плывущим над рекой. Но вы не дошли даже до березовой рощи, где у самой опушки всегда можно было набрать маслят. Вы не пошли дальше небольшого огороженного поля, потому что комары донимали, их носились здесь несметные полчища. Постояв поэтому в нерешительности, вы вернулись все-таки на тропинку, параллельную шоссе, и принялись ходить по ней взад-вперед: сто метров туда, сто обратно. Отец что-то рассказывал тебе, ты тоже о чем-то рассказывал ему, а когда споткнулся о выпирающий из земли корень старой ели, он заботливо тебя поддержал. Касание крепкой отцовской руки было волнующим. Уже очень взрослый мальчик, ты чувствовал себя рядом с ним по-прежнему маленьким и почему-то постоянно оправдывался, но в чем состояла твоя вина, толком не знал. Гортань теснило невысказанное, тело сжималось как перед прыжком. Ты боялся показать, что ожидал гораздо большего от встречи с ним. Возможно, это проистекало от слишком уж страстного желания видеть Отца значительным и необыкновенным. Приходилось предельно напрягать слух и нервы, чтобы воспринять нечто едва уловимое, что, возможно, таилось в его словах, жестах, в сдержанной интонации, однако ускользало куда-то, тебя почти не затрагивая. Это противоречие между желаемым и реальным заставляло тебя, в свою очередь, говорить, двигаться и вести себя неестественно, а Отец, конечно, все это замечал…

Так о чем говорили вы с Индирой, когда впервые приехали в населенный пункт В? Не могли же вы в самом деле, не проронив ни слова, пройти керосиновую лавку, спуститься вниз по шоссе, подняться на горку и, опять-таки молча, дойти до поворота, где два года назад грузовик сбил соседского мальчика?

Убей меня бог, приятель, разрази тебя гром — не помню. Сплошное безмолвие. Какая-то непреодолимая немота, будто в деревенском клубе, когда разом умолкают стоящие по обе стороны от экрана динамики, а возмущенные зрители начинают топать ногами, свистеть и кричать: на мыло!!! Но звука все равно нет — только немые тени продолжают двигаться по экрану. Мы ведь уже выясняли. Я попросил тогда Индиру снять черные очки, а она ответила, что у нее болят глаза.

Чепуха! Ничего подобного ты ей, конечно, не говорил. Не осмелился бы. К тому же, в отличие от тебя, она не имела привычки оправдываться.

Ну почему же…

Вспомни хотя бы старую запись, сделанную на магнитофоне «Днепр-3» в той самой Маминой комнате, где вы потом чертили черными чернилами чертеж чрезвычайно чисто…

Нет, не помню. Как-то совсем вылетело из головы.

Что, память уже подводит?

Вероятно.

Почему же тогда ты прекрасно запомнил такой незначительный эпизод: как вместе с Девушкой Из Далекой Армении, дочерью друзей вашей семьи, приехавшей погостить на дачу, ты проделал тот же путь: от керосиновой лавки до поворота шоссе, — разумеется, без каких-либо признаков нетоварищеского к ней отношения?

Я ведь вел ее показать самое красивое место здесь: спуск к реке.

Как и Отца?

Да.

А Индиру куда ты вел?

Индиру — туда же.