В парализованном свете. 1979—1984

Река была неширокая, с медленным течением, и только в тех местах, где поваленное дерево или коряга преграждали ей путь, слышалось нетерпеливое журчание, бульканье, а в отдельных местах обветшавшее русло, как бы не выдержав напора, расступилось, образуя небольшие заводи. Вода там почти замирала, становилась зеркально гладкой, непроницаемо черной, как нефть, хотя и оставалась совершенно чистой — ничего не стоило убедиться в этом, зачерпнув пригоршней с низкого берега. В одном из таких бочагов купались на глубине, и закрутившаяся иной раз на одном месте травинка вызывала в душе ощущение жути. Водоворот не превышал размеров столовой тарелки, но конус воронки сходился, казалось, под столь малым углом, что невольно рождалась мысль о бездонной впадине, о гибельном низвержении в Мальстрем. Здесь водились пиявки, рыбу же никто не ловил, и никто, возможно, не знал, как называется эта река.

Уткнувшись в прибрежные ивы, настолько частые и глухие, что воды за ними не было видно, тропинка раздваивалась, и слева открывался тот самый облысевший, обрывистый бережок, напоминавший деревенскую ржаную лепешку, где купались и загорали, а справа, метрах в двадцати от развилки, имелось заменявшее мостик бревно, с незапамятных времен упирающееся своими концами в скользкие бугорки, будто наскоро слепленные из мокрой сажи. Кому впервые приходилось преодолевать это препятствие, поначалу терялись, робели, придумывая, как бы подступиться, тогда как уже привыкшие с ходу ступали на бревно с облезшей корой и, даже не балансируя руками, в три-четыре шага оказывались на другой стороне, не испытав при этом ни страха, ни душевного трепета.

На противоположном же берегу, стоило только вынырнуть из-под темной кровли склонившихся ив и низкорослых бородавчатых ясеней, снова пылало лето, звенели комары, мошки, пчелы, стрекозы, слепни и застывшие в неподвижном воздухе мухи с радужными, прозрачными, пронизанными тончайшей паутиной жилок, вибрирующими, точно пропеллер, размазанными в пространстве крыльями. И зябкая прохлада, исходившая от воды, уже вновь манила к себе, но вы уходили все дальше, по высокой траве, по зеленой лужайке, топча муравьев, букашек и божьих коровок.

Вы уходили все дальше — ты и Индира, — все дальше от того, что принято называть миром детства. Прошло всего несколько дней, недель, месяцев, когда, как будто все еще оставаясь на прежних своих позициях, в подмосковном достославном пункте В, вы на самом деле ушли уже бог знает куда. Все свершилось удивительно быстро, неожиданно и словно бы незаметно. Давно ли первый раз ты пошел в школу? Давно ли — в восьмой класс? И вот тебе уже кажется, что все прошлое, ушедшее, уходящее ты любишь слепой, фанатичной любовью, тогда как настоящее почти безразлично тебе.

Ну это уж слишком, Телелюев. Насчет настоящего, я имею в виду. Ты ведь с утра и до вечера попу от стула не отрывал, готовился в институт. То есть дух твой, хочу я сказать, был куда как крепок. Точно так же, как и твои убеждения, — пусть они были и не совсем твоими. Просто считалось общепринятым, что мальчик из интеллигентной семьи должен обязательно поступить в институт, неважно даже в какой. Единственное, что могло отвлечь, да и отвлекало время от времени от учебников, это Индирины письма с юга.