В парализованном свете. 1979—1984

Нехотя обернувшись к Ивану Федоровичу, старый обрюзгший лев вслепую, ладонью, среди завала папок и бумаг нащупал позади себя пачку «Казбека».

— Речь, верно, идет о мельнице или о жертве колесования…

Он достал из кармана мятого клетчатого пиджака кусок ваты, весь в табачной крошке, заскорузлым пальцем отщипнул клок.

— Муко́й, в зависимости от контекста… Кха! Кха! Кха!.. могут быть дождь, снег… Ух!.. Кха! Кха!.. Млечный, или Мельничный, Путь — Mühlenweg… Кха!.. Надежда… Просвещенность… Любовь… Хм… А также человек… Даже скорее всего человек… Человек… Кха!.. омывший кровью круг земной и укрепивший круг небесный…

— Товарищи, в чем дело? — раздался взволнованный голос Никодима Агрикалчевича. — Что еще за «небесный круг»? Зачем? Я ведь просил не засорять программу.

— Это не для машины, — равнодушно взглянув в его сторону, ответил Иван Федорович. — Мы обсуждаем текст приветственного адреса Самсону Григорьевичу…

Борис Сидорович Княгинин не стал ввязываться в перебранку. Он только крякнул, поднявшись со стула, и вышел из комнаты, неторопливо заталкивая на ходу вату в бумажный мундштук папиросы. Увидев же на лестничной площадке нового сотрудника отдела, временно посаженного за стол Андрея Аркадьевича Сумма, подошел к нему, привычно скосив в сторону настороженный взгляд.

— Ну-с, молодой человек…

Старый интеллигент всегда очень чутко и болезненно улавливал малейшие признаки неуважения, даже затылком ощущая взгляды, означавшие, что ему, старику, давно пора на кладбище, сиречь на заслуженный отдых. Но лицо молодого человека не выражало ничего, кроме смущения и робости. В живых подвижных зрачках неофита Борис Сидорович, как в зеркале, уловил собственное отражение — величественный портрет корифея отечественной лингвистики, во всех отношениях прекрасно выполненный.

«Наверно, лекции мои посещал», — не без горделивого удовольствия подумал Борис Сидорович, поджигая папироску от вежливо поднесенной спички и захлебываясь дымом.

— Новый переводчик? — безлично обратился он к молодому человеку.

— Я химик.

— Хм! А зовут как?

— Аскольд.

И отчества не назвал. Что ж, неплохо. Неплохо…

— Борис Сидорович. Кха!

— Очень приятно.

— Что же вас занесло в наши края?

— Да разные обстоятельства…

— Химия не по душе?

— Ну что вы!

— Чтобы химик не нашел работу по специальности… Странно… Это нам, филологам…

— Нам, знаете, тоже, — признался Аскольд.

— Что же получается? Перепроизводство специалистов?

— Где-то перепроизводство. Где-то недопроизводство…

— Хм!

Борис Сидорович уронил пепел. Мимо них по направлению к кабинету Вигена Германовича Кирикиаса стремительно просеменил Никодим Агрикалчевич.

— Вызывали, Виген Германович?

— Вызывал, Никодим Агрикалчевич. Проходи, садись…

Вопрос, решением которого в данный момент занимался Виген Германович, сводился к отправке двух человек из отдела информации на строительные работы. В связи с предстоящим юбилеем ускоренными темпами завершалось строительство нового институтского корпуса, и если раньше отдел информации отрабатывал на стройке всего тридцать человеко-дней в году, то теперь два человека должны были постоянно работать до самой зимы. И вдобавок отдел кадров требовал направить еще одного сотрудника для работы в колхозе.

— Может, Оводенко? — предложил Виген Германович, предварительно введя Никодима Агрикалчевича в курс дела.

— Оводенко на шахматных соревнованиях.

— Когда он только работает?

— Через неделю вернется.

— Вот и пошлем.

— У него по графику отпуск.

— Пошли Орленко.

— Орленко нельзя, Виген Германович…

— Ах, да, помню, ты просил за него.

— Давайте новенького.

— Его я уже считал. Новенький, Непышневский… Кто третий?

Знал ли Борис Сидорович, гася папироску о край урны, какой цепью утрат и печалей обернется этот перекур? Когда Никодим Агрикалчевич во всеуслышанье объявил, что Аскольду предстоит в понедельник утром отправиться в подшефный колхоз на полевые работы, Борис Сидорович запротестовал.

— Ну почему обязательно он? Только что приняли человека на работу. Даже освоиться не успел.

— Не хотите ли вместо него? — язвительно осведомился Никодим Агрикалчевич.

— Да вы совсем обалдели, мой милый…

— Я вам не милый! В общем, так. Автобус отходит в девять. Сбор на площади Семи дорог, — отрывисто, по-военному, не терпящим возражений тоном объявил Никодим Агрикалчевич. — С собой иметь…

— Ясно…

У Аскольда был такой обреченный вид, будто он уже смирился с тем, что жизнь его катится под откос. Умом он, конечно, понимал, что работники села нуждаются в помощи, что здоровый физический труд на свежем воздухе должен восприниматься как награда и компенсация за вредные условия труда в химической лаборатории, но все, происходящее в ним вкупе, все, чем заманила и обманула судьба, воспринималось теперь как злая насмешка.

— А завтра, — подлил масла в огонь контрольный редактор, — поедете в Лютамшоры, подпишете заказ-наряды.

— Какие еще заказ-наряды?

— Обыкновенные.

— Простите, но я не знаю, что это такое.

— Знать незачем. Привезете, подпишете, увезете.

— В качестве курьера?

— Здесь нет курьеров, — отрезал Никодим Агрикалчевич. — У нас все занимаются всем.