В Париже дорого умирать

— Оруэлл был наивным простаком, — заявил Датт. — Мелкобуржуазное ничтожество, перепуганное реалиями социальной революции. Бесталанный человек, и прозябал бы в безвестности, не разгляди в нем реакционная пресса мощное орудие пропаганды. Они сделали из него гуру, провидца, мудреца. Но все их усилия обернутся против них самих, потому что в конечном итоге Оруэлл станет величайшим союзником коммунистов за всю историю. Он призывал буржуазию следить за излишней воинственностью, фанатизмом, влиянием на умы, организованностью, в то время как семена разрушения сеялись ее собственной неадекватностью, апатией, бессмысленным насилием и банальной жаждой удовольствий. Их гибель в надежных руках — их собственных. А переустройство — наше дело. Мои собственные записи станут основой нашего контроля над Европой и Америкой. Наш контроль будет базироваться на удовлетворении их собственных самых насущных желаний. И со временем появится новый вид европейцев.

— История — это вечное алиби, — сказал я.

— Прогресс возможен, только если умеешь извлекать уроки из истории.

— Не верьте этому. Прогресс — это результат безразличия к истории.

— Вы настолько же циничны, насколько невежественны, — заявил Датт с таким видом, будто совершил открытие. — Постарайтесь познать себя, мой вам совет. Познайте самого себя.

— Я уже и так знаю достаточно ужасных людей, — ответил я.

— Вам жаль людей, которые посещали мою клинику. Это потому, что на самом деле вы жалеете себя. Но эти люди не заслуживают вашего сочувствия. Рационализм — их гибель. Рационализм — это аспирин для умственного здоровья, и, как с настоящим аспирином, передозировка может стать фатальной.

Они порабощают себя, погружаясь все глубже и глубже в болото всяких табу. Но при этом каждая стадия погружения описывается как величайшая свобода. — Датт мрачно рассмеялся. — Вседозволенность — это рабство. Но такова всегда была история. Ваша пресыщенная, перекормленная часть света сравнима с древними городами-государствами Ближнего Востока. За стенами орды кочевников поджидают случая наброситься на богатых, декадентствующих горожан. И кочевники, в свой черед, захватят города, потом осядут в них, постепенно станут мягкотелыми, и другие свирепые глаза будут пристально следить за ними из голой каменной пустыни, дожидаясь своего часа. Так жестокие, сильные амбициозные, идеалистичные народы Китая следят за перезревшими Европой и Соединенными Штатами. Они принюхиваются, и до них доносится запах переполненных мусорных баков, праздных рук и извращенных умов, ищущих необычных и извращенных удовольствий, они чуют запах насилия, порожденного не голодом, а скукой, запах продажной власти и едкой плоти фашизма. Они принюхиваются, мой друг. К вам!

Я ничего не сказал, а просто ждал. Датт, потягивая кофе с бренди, поднял на меня взгляд.

— Снимите куртку.

— Я не остаюсь.

— Не остаетесь? — фыркнул Датт. — И куда же вы пойдете?

— Обратно к Луазо. И вы пойдете со мной.

— Силу примените? — Он насмешливо поднял руки, изобразив капитуляцию.

Я покачал головой:

— Вы сами знаете, что должны вернуться. Или хотите оставить все ваши досье на причале, меньше чем в четырех милях отсюда?

— А вы мне их отдадите?

— Ничего не могу обещать, — сказал я, — но знаю, что вам надо вернуться. Альтернативы нет.

Я налил себе еще кофе и жестом предложил ему.

— Да, — рассеянно проговорил Датт. — Налейте.

— Вы не из тех людей, кто может оставить позади часть себя. Я вас знаю, месье Датт. Вы бы еще пережили, если бы ваши документы уплыли в Китай, а вы попали в руки Луазо, но никак не наоборот.

— Ждете от меня, что я сам сдамся Луазо?

— Я знаю, что сдадитесь. Или будете сожалеть всю оставшуюся жизнь. Будете вспоминать свою работу и свои записи — и миллион раз пожалеете. Конечно, вам следует вернуться со мной. Луазо ведь человек, а человеческая деятельность — ваша специальность. У вас есть высокопоставленные друзья, и вас будет сложно обвинить в нарушении закона…

— Во Франции это довольно слабая защита.

— Остенде находится в Бельгии. Бельгия не признает Пекин. Луазо орудует здесь с молчаливого согласия властей. И его вам будет легко вовлечь в дискуссию. Луазо не нужен политический скандал, связанный с попыткой насильственного вывоза человека из страны…

— А вы скользкий тип. Очень скользкий, — заметил Датт. — И все равно риск слишком велик.

— Ну, как хотите. — Я допил кофе и отвернулся.

— Я буду дураком, если вернусь за документами. А здесь Луазо до меня не дотянуться. — Он встал, подошел к барометру и сказал: — Растет.

Я промолчал.

— Это моя идея — создать центр на судне пиратского радио. Нам тут не грозит никакая проверка, и мы не подпадаем под юрисдикцию ни одной страны мира. Фактически на борту этого судна мы нация в себе, как любая другая пиратская радиостанция.

— Это так, здесь вы в безопасности, — согласился я и встал. — Мне не следовало всего этого говорить. Это вообще не мое дело. Моя работа закончена.

Я застегнул куртку, мысленно возблагодарив того фламандца за теплый свитер.

— Вы меня презираете? — В голосе Датта прозвучала злая нотка.