В паутине

Большой Сэм, словно ошалевший пес, молился сам себе, наблюдая, как Маленький Сэм, сидящий на скамье через проход, глазел на пышную вдову Терлицик. Он тоже не слышал ни слова из проповеди — к сожалению, потому что это была исключительно хорошая проповедь, яркая, красноречивая, поучительная. Джозеф Дарк заворожил своих слушателей. Он умело играл их эмоциями, возможно, даже излишне умело, и они отвечали ему, как арфы отвечают ветру. Они поднимались от низкой суеты к вершинам мечтаний и величия; жизнь, по крайней мере, на время, становилась прекрасной, и ее стоило прожить красиво; и мало кого не заставила трепетать сила убеждения, с которой оратор, наклонившись над кафедрой, обратился лично к каждому из присутствующих: «И никогда, даже в самые мрачные и ужасные моменты, не забывайте, что мир принадлежит Богу», — и закрыл Библию так, словно в этот миг ударил гром победы.

Среди немногих был Стэнтон Гранди. Он сардонически улыбнулся, выходя из церкви.

— Дьявол загнан в угол, а то и в два, — сказал он дяде Пиппину.

— Черт возьми, но то была служба, — восхищенно заметил дядя Пиппин.

— Он умеет проповедовать, — нехотя согласился Гранди. — Интересно, насколько он сам в это верит.

Что было несправедливо, потому что Джозеф Дарк верил в каждое слово, которое произносил, во всяком случае, пока проповедовал, и, конечно, не заслуживал обвинения только из-за того, что Робина Дарк, не спросясь, отдала ему свое сердце, которое должно было принадлежать лишь ее сеньору и господину, Стэнтону Гранди.

— Фрэнк Дарк ужасно растолстел, — заметила тетя Рейчел, когда они с Джоселин шли домой. — Пошел по стопам своего отца. Тот весил триста пятьдесят два фунта перед смертью. Я хорошо его помню.

Джоселин поежилась. Тетя Рейчел обладала искусством превращать в нелепицу все, о чем говорила. Романтическая любовь Джоселин к Фрэнку Дарку умерла, умерла безо всякой возможности воскрешения. Она умерла так же внезапно, как и родилась, на крыльце церкви Серебряной Бухты. Но Джоселин пыталась, ради себя, взглянуть на ее труп с почтением, с жалостью, со спасительным желанием, что она могла бы быть другой. Ужасно, когда приходится издеваться над своей умершей любовью и слышать, как над нею издеваются другие. Ужасно думать о годах, напрасно потраченных на Фрэнка Дарка, годах, что должны бы быть отданы детям Хью, создания дома для него, для них в Лесной Паутине. Ужасно думать, что страсть, преданность и высокое самоотречение этих прошедших лет потрачены на человека, который стал тем, о ком говорят: «весил триста пятьдесят два фунта перед смертью». Джоселин посмеялась бы над собой, если бы не боялась, что потом не сможет остановиться. Весь мир смеялся бы над нею, если бы знал. Даже высокие, шумящие на ветру тополя возле дома Уильяма И., казалось, издевательски показывали на нее ветвями-пальцами на фоне освещенных луной облаков. Она ненавидела звезды, что подмигивали ей, холодный дурацкий вечерний ветер, который насмешливо выл, круглые плечи холмов над бухтой, что тряслись от смеха. О чем там говорит тетя Рейчел? Что-то о Пенни Дарке, ставшем слишком чванливым с тех пор, как получил от тети Бекки бутыль с водой из Иордана.

— Ему не стоит воображать, что он такой один в клане.

Джоселин почувствовала, что ей хочется сделать что-то жестокое. Захотелось заставить кого-то хоть отчасти ощутить боль и унижение, что терзали ее.

— Но это именно так, тетя Рейчел. Я давным-давно пролила твою воду из Иордана и наполнила бутылку водой из бака. Ты молишься простой воде все эти годы!

II

В один из серых ноябрьских вечеров Гей несла домой письмо Ноэля. Когда почтмейстер отдал ей это письмо, у нее перехватило дыхание, а сердце совершило кульбит, как будто — пришла ей в голову мысль — она была похоронена, а Ноэль прошел по ее могиле. Она давно не получала от него писем. И столь же давно не видела, с того горестного вечера в Серебряной Туфельке. И даже почти ничего не слышала о нем — семейство в данном случае вело себя на редкость тактично. Даже излишне тактично. Их старания избежать любого упоминания о Ноэле казались слишком очевидными. Гей знала, почему все замолкают, едва она входит в комнату. Это задевало ее или ее гордость. Потому что у нее все же осталось немного гордости, в которой она отчаянно пыталась спрятаться от тех, кто, как она считала, полусоболезнующе, полупрезрительно разглядывали ее маленький мир. Ей казалось, что все вокруг видели, как она взяла письмо — наблюдали из-за угла, из-за штор, из церкви напротив.

Но она до сих пор хранила тайную мучительную надежду, что все еще можно исправить. Ноэль, должно быть, любил ее. Не мог же он так притворяться. Он просто увлекся дерзостью и необычностью Нэн, ее неприкрытым кокетством, и она, между прочим, так умело пользуется своими взглядами. А что если — Гей задержала дыхание на бегу — что, если в письме сказано, что он одумался… что, если он просит о прощении и возвращении? Зачем иначе ему было писать письмо?