В паутине

Кроме того, кувшин придал бы ей самой некую значимость. Она никогда ничего не значила. Она была просто «старой Маргарет Пенхаллоу», позади которой пятьдесят лет скуки и унижений и ничего, кроме скуки и унижений, впереди. Почему бы ей не претендовать на кувшин? Пусть она и Пенхаллоу, но ее мать была Дарк. Конечно, тетя Бекки не любит ее, но разве она кого-то любит? Маргарет думала, что должна получить этот кувшин, должна его иметь. Она вдруг почувствовала ненависть ко всем соискателям, присутствующим в комнате. Если ей достанется кувшин, она сможет убедить миссис Дензил выделить ей комнату в обмен на разрешение поставить кувшин на каминную полку в гостиной. Своя комната! Это звучало заоблачно. У нее никогда не будет своего собственного домика мечты и голубоглазого золотоволосого дитя, но она могла бы иметь свою комнату – комнату, куда не войдут Глэдис Пенхаллоу и ее визгливые подружки, девицы, считающие, что основное удовольствие от наличия ухажера – рассказывать всему свету о том, что он сделал или сказал; девицы, из-за которых она чувствовала себя старой, глупой и одинокой. Маргарет вздохнула и взглянула на букет лиловых и желтых ирисов, что принесла миссис Уильям И. для тети Бекки, никогда не любившей цветы. Если их тонкая экзотичная красота ничего не значила для тети Бекки, она не была потеряна для Маргарет. Она была счастлива, пока смотрела на них. В саду «ее» дома лиловые ирисы цвели свободно и повсюду.

4

Гей Пенхаллоу сидела возле Маргарет и совсем не думала о кувшине. Ей не нужен был этот кувшин, хотя ее мать с ума сходила по нему. Весна пела в ее крови, она заблудилась в чудесном воспоминании о поцелуе Ноэля и столь же чудесном предвкушении чтения его письма, которое получила на почте по пути сюда. Слыша, как оно шуршит, спрятанное в потайном месте, она чувствовала радостное возбуждение – тот же трепет охватил ее, когда старая миссис Конрой отдала ей это восхитительное письмо, кощунственно засунутое между каталогом заказов и модным рекламным проспектом. Она и не мечтала получить от него послание, ведь они виделись только вчера вечером, и Ноэль поцеловал ее. Сейчас письмо было спрятано под платьем, касаясь ее белой атласной кожи, и она хотела лишь одного: чтобы этот дурацкий старческий прием закончился, и можно было бы остаться в одиночестве и прочитать его. Который час? Гей взглянула на помпезные старые часы тети Бекки, которые уже оттикали дни и часы четырем поколениям, а теперь столь же безжалостно тикали пятому. Три! В половине четвертого она должна подумать о Ноэле. Какой милый, восхитительный и глупый договор – как будто она постоянно не думала о нем. А теперь можно думать еще и о поцелуе – поцелуе, который, казалось, каждый видел на ее губах. Она вспоминала о нем всю ночь, первую ночь в своей жизни, когда ей не спалось от радости. Ах, как она счастлива! Так счастлива, что любит всех, даже тех, кто ей прежде не нравился. Помпезного старого Уильяма И., чье мнение о себе превосходило все приемлемые границы, тощую любопытную сплетницу Мерси Пенхаллоу, трагичную Вирджинию Пауэлл с ее утомленными позами, Утопленника Джона, забранившего двух жен до смерти, Стэнтона Гранди, кремировавшего бедную кузину Робину – он поглядывал вокруг так, словно что-то тайно забавляло его. Разве может нравиться человек, который посмеивается над всеми? Аккуратиста Пенни Дарка, считающего, что весьма остроумно называть яйца гусиными ягодами, дядю Пиппина, вечно что-то жующего своими древними челюстями, а больше всех – бедную тетю Бекки. Тетя Бекки скоро умрет, и никому ее совсем не жаль. Гей очень огорчилась, что не огорчается из-за этого, и слезы подступили к ее глазам. Ведь тетю Бекки когда-то любили, ухаживали и целовали, хотя сейчас это казалось нелепым и невероятным. Гей смотрела на одинокую старую каргу, удивляясь, что когда-то та была молодой, красивой и матерью маленьких детей. Разве это морщинистое лицо могло быть похожим на цветок? И разве она, Гей, когда-нибудь станет такой? Нет, разумеется, нет. Та, кого любит Ноэль, никогда не будет старой и нелюбимой.